Куприна-Иорданская М. К.: Годы молодости
Часть вторая. Глава IV

Вступительная статья
Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
13 14 15 16 17 18 19 20
21 22 23 24 25 26 27 28
29 30 31 32 33 34 35 36
37 38 39 40 41
Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Указатель имен
Иллюстрации

Глава IV

Письма Л. А. Куприной. — Смерть матери Куприна. — На Капри.

Еще в мае 1909 года я получила письмо от матери Куприна, Любови Алексеевны. Она писала мне:

«Муся моя родная, дорогая!

Знаете ли Вы, что я над Вашими письмами горько плачу, и никогда я не перестану считать Вас не родным и дорогим мне человеком, особенно теперь. Вы после Ваших этих писем стали мне еще милее и дороже. Мне почему-то кажется, что Вы одинока и воспоминания о прошедшем Вам делают жизнь нерадостной. Я за Вас тогда только успокоюсь, когда Вы найдете человека, достойного Вас, и полюбите, и дай бог, чтобы это скорее случилось. Если бы Вы знали, как дорога мне Люленька и что я должна скоро ломать свою душу при виде второй дочки моего Саши. Когда я была в прошлом году в Гатчине, я ненавидела этого ребенка; в той комнате, где была помещена Ксения, висел портрет моего сокровища Люленьки, и когда мне приходилось подходить и покачать коляску, то я с со слезами просила прощения у Люленьки, клялась ей, что эта никогда не заменит тебя, мой ангел. Лиза попросила меня взять девочку на руки и хотела снять меня с ней, так я совсем забылась и вскочила положить ребенка на подушку, говоря, что только с одной Люленькой из всех моих внучат я снялась в моей жизни и больше ни с кем не снимусь{132}. Это видели и Саша и Лиза, но Саша меня понял и извинил, верно, в душе, да и девочке было только три недели. А вот теперь что мне делать. Я числа 12 еду в Житомир… Вот где и начинается моя душевная ломка…

Как Вы утешили меня, написав, что Люленька так хочет меня видеть, а я бог знает что дала бы, чтобы мне пожить с ней хоть две-три недели, на день-два дня невозможно наше свидание с ней, я стану без умолку реветь, и ей будет тяжело и нехорошо. Вот если на будущую весну я буду жива и здорова, то я приеду к Вам в Петербург. Если Вы этого захотите. Одним словом, до Вашего отъезда на дачу или за границу.

Когда я была в Гатчине, то там я видела В. П. Кранихфельда и попросила его журнал присылать мне прямо в Москву во Вдовий дом, так он и сделал, и я стала получать второе полугодие журнал сама. Спасибо Вам, дорогая, за это внимание ко мне. Моя жизнь так пуста, так одинока, что книга для меня все…

Обнимаю Вас и Люленьку. Горячо любящая Вас

Л. Куприна.

Пишите мне, Муся моя дорогая, на имя Зины для передачи мне».

Лето 1909 года Любовь Алексеевна Куприна провела в Житомире, где А. И. Куприн писал первую часть повести «Яма».

Весной 1910 года Любовь Алексеевна тяжело заболела и приехать к нам в Петербург не могла. 15 апреля она писала Лидочке из Москвы:

«Христос воскрес.

Дорогая моя голубочка Люленька, посылаю тебе на этой карточке дом, где я живу. Поздравь маму, поблагодари за книжки и скажи ей, что я в лазарете. Напиши мне, моя родная, о себе побольше. Я очень, очень тебя люблю и молюсь за тебя. У меня было воспаление бока. Не забывай меня, твою родную любящую бабушку. Л. Куприна».

Это было последнее письмо Л. А. Куприной. Она умерла в Москве 14 июня 1910 года.

Александр Иванович писал мне: «Похоронили маму. А ты не могла приехать — занялась собачьей свадьбой со своим социал-демократом».

9-го июня я обвенчалась с Н. И. Иорданским.

Летом 1910 года я была в Италии вместе с мужем. В конце зимы в Петербурге разнесся слух, что Горький опасно болен, но ни от кого точных сведений о здоровье Алексея Максимовича узнать было нельзя.

Алексей Максимович поправился и будет рад приезжим из России.

В июле мы приехали на Капри и остановились в небольшой гостинице на набережной «Гранде Мэринэ». Отдохнув после утомительной дороги, мы на другой день отправились разыскивать виллу «Спинола», где жил Горький.

Это оказалось очень нетрудным.

На фуникулере мы поднялись в городок Капри, расположенный на горе, довольно высоко над морем, и вышли на маленькую площадку в центре города. Здесь, как только мы произнесли слово «Горький», нас плотным кольцом окружила толпа ребятишек. «Gorki, villa „Spinolla“, una lira, una lira»[22]. — кричали они, дергая нас за платье. И, получив лиру, торжественно повели через площадь, в двух шагах от которой находилась окруженная садом небольшая вилла.

Мария Федоровна приняла нас со свойственной ей любезностью и радушием. Она сообщила нам, что Алексей Максимович в эти часы еще работает, и посвятила в распорядок дня, установленный на вилле. Вставал Алексей Максимович рано и сейчас же садился писать. До обеда в четыре часа, к которому обычно собирались почти все, гостившие на Капри, никто из посетителей к Алексею Максимовичу не допускался.

За таким распорядком Мария Федоровна строго следила, потому что иначе Алексей Максимович на Капри не имел бы покоя. Не говоря уже о тех русских — литераторах и знакомых, которые приезжали сюда повидаться с ним, на виллу являлось множество незнакомых людей, домогавшихся свидания с Горьким. Русские и иностранные туристы стремились во что бы то ни стало проникнуть на виллу «Спинола». И если им не удавалось, после посещения лазурного грота и развалин виллы Тиверия, побывать у Горького, они считали, что не осмотрели всех перечисленных в рекламе Кука каприйских достопримечательностей.

Поэтому Марии Федоровне приходилось подчас принимать очень решительные и жесткие меры, чтобы оградить Алексея Максимовича от вторжения нежелательных посетителей и обеспечить ему необходимый покой.

— Не правда ли, живем по-княжески — в собственном дворце? — смеясь, говорила Мария Федоровна, показывая нам несколько скромно обставленных хозяйской мебелью комнат наемной виллы.

В Петербурге действительно распространялись слухи, что Горький купил себе на Капри великолепный особняк и живет, окруженный необычайной роскошью и великолепием.

Этим нелепым россказням, конечно, очень мало кто верил, однако видно было, что о них стало известно и Марии Федоровне и Алексею Максимовичу.

В маленьком флигеле во дворе жили Пятницкий, Гусев-Оренбургский, молодой грузинский поэт Влас Мгеладзе и гостивший у Горького Михаил Михайлович Коцюбинский.

Оказалось, что, ожидая нашего приезда, Мария Федоровна задержала для нас помещение в доме, находившемся почти рядом с виллой.

Поэтому я скорей пошла сговориться с хозяйкой, сдававшей комнату, а муж отправился в гостиницу за нашими вещами. Две небольшие комнаты с балконом во втором этаже стоили баснословно дешево — полторы лиры в сутки, что на русские деньги составляло пятьдесят четыре копейки.

Зимой здесь жили Луначарские, а внизу находилась «Каприйская школа»{133}. Но в момент нашего приезда она уже не существовала.

Быстро устроившись в новом помещении, мы в четыре часа пришли к обеду на виллу «Спинола».

* * *

высокая фигура в летнем белом костюме с широким поясом вместо жилета.

По-прежнему твердо звучал его голос, крепким и сердечным было рукопожатие, походка легкой и молодой. С большой радостью смотрела я на Алексея Максимовича, и не верилось, что зимой он был болен так опасно, что боялись за его жизнь и только два месяца назад у него прекратилось кровохарканье.

Алексей Максимович раньше не был знаком с Н. И. Иорданским. Но сразу он так просто и дружески заговорил с ним, что всякая натянутость, неизбежная при первом знакомстве, очень быстро исчезла.

За обедом моим соседом был Михаил Михайлович Коцюбинский. Я знала его произведения, и мне было очень приятно познакомиться с ним. Это был на редкость обаятельный человек — мягкий и деликатный, он ни о ком из писателей резко не отзывался. Тем не менее суждения его были не только очень определенны, но иногда и беспощадны.

Заговорили о молодом украинском писателе Винниченко. Коцюбинскому рассказы Винниченко очень не нравились. Он находил, что в них проскальзывало пренебрежительное отношение к женщине, которое с таким откровенным цинизмом проявилось в его романе «Честность с собой»{134}

— Не советовал бы вам печатать Винниченко — самовлюбленный и пошлый писатель, — обратился ко мне Алексей Максимович, до которого донесся наш разговор с Коцюбинским. — А вот что бунинскую «Деревню» напечатали, это хорошо. Чудесная вещь{135}.

После обеда все перешли на большую террасу, примыкавшую к кабинету Алексея Максимовича. Проходя через кабинет, я обратила внимание на книжные полки, занимавшие одну стену комнаты. Большие, прочные сосновые полки — настоящие русские книжные полки, на самом верху которых лежали стопками старые журналы с потрепанными корешками. И казалось, что вид из окна этой комнаты должен быть не на «Пиккола Марина», а на Волгу, русские леса и дали. Я сказала об этом Алексею Максимовичу.

— Вожу все с собой, — ответил он мне и забавно прищурился. — И Нижний на Волгу и Оку — все вожу с собой и притом, заметьте, беспошлинно… Вот я какой хитрый…

Алексей Максимович ходил взад и вперед по террасе, а я и Н. И. Иорданский рассказывали ему о последних петербургских литературных новостях. Вдруг Алексей Максимович остановился перед нами.

— Жалко, что вы так задержались в Риме, — сказал он. — Приехали бы немного раньше и застали бы здесь Гаврилу Благовещенского. Он приехал на несколько дней повидаться со мной. Вы ведь, конечно, читали его сочинения? — спросил Алексей Максимович и, прикусив ус, искоса взглянул на меня.

Заметив мое замешательство, Коцюбинский рассмеялся.

«Гаврило Благовещенский, Гаврило Благовещенский», — повторяла я про себя и с досадой думала: «Вот появился новый молодой писатель, и Алексей Максимович сразу заметил его, а я, конечно, прозевала».

— Нет, не читала, — наконец призналась я.

— Так и быть, помогу вам припомнить, — сказал Алексей Максимович. — Итальянцы по-своему называют его — Габриель Д’Аннунцио, а я по-своему, — Гаврило Благовещенский[23]— упирая на «о», произнес Алексей Максимович, — мне так больше нравится. — И он широко улыбнулся, довольный тем впечатлением, какое произвела его шутка.

— Говорил «illustra collega»[24] «и все такое протчее» — было очень забавно. Мария Федоровна переводила, и, если вам интересно, попросите ее, она вам расскажет.

Алексей Максимович знал итальянский язык, но избегал говорить на нем. Он утверждал, что его волжский выговор никак нельзя приспособить ни к одному иностранному языку. Разговаривал он по-итальянски только с детьми и не любил, чтобы в его разговоры с ними вмешивались взрослые.

* * *

В первые дни нашего пребывания на Капри Алексей Максимович подробно расспрашивал меня и моего мужа о том, что делается в России: о политической, общественной и литературной жизни Петербурга, о знакомых писателях. Обычно он ходил по своему кабинету, ненадолго присаживался около письменного стола и затем снова начинал взад и вперед ходить по комнате.

«Тьмы». Алексей Максимович не мог простить Андрееву не только искажение образа, но и то, что он обманул доверие Рутенберга и не сдержал данного ему и Алексею Максимовичу слова — никогда не пользоваться, как материалом для литературного произведения, рассказом Рутенберга{136}.

Тем не менее все, что касалось Леонида Николаевича, Горький очень близко принимал к сердцу.

Я рассказала Алексею Максимовичу, что, несмотря на то, что Андреев женился вторично и у него были дети от второй жены, он не переставал тосковать по Александре Михайловне. Он часто жаловался мне на свое одиночество, на то, что никто не переживает с ним его произведений, не спорит до слез, не предостерегает от ошибок. Однажды, указывая мне из окна кабинета на видневшуюся под горой зеленую крышу маленького дома, Леонид Николаевич сказал: «Там было хорошо — там я был счастлив, тогда жива была Шура».

Алексей Максимович встал и подошел к окну; когда он снова сел на свое место, глаза его были влажны…

Неожиданно Горький улыбнулся.

— А знаете, что больше всего задело Рутенберга. Не то, что Леонид сделал из него какого-то неврастеника и идиота, а то, что он так отвратительно описал его ноги.

«Откуда взял Андреев, что у меня такие безобразные, волосатые ноги с кривыми и грязными ногтями, — жаловался Рутенберг, — ей-богу, я каждый день мою ноги…» — И Алексей Максимович рассмеялся: чудак-человек.

* * *

Скоро мы должны были уезжать с Капри. Собирались домой и Сергей Иванович Гусев-Оренбургский и Михаил Михайлович Коцюбинский. Но Алексей Максимович сказал твердо, что никого из нас не отпустит, пока мы не побываем на ловле акул.

В один из ближайших дней мы рано утром на большом боте выехали в море с рыбаками. Ночью они укрепили у фаральонов толстые проволочные канаты, от которых в глубину спускались цепи с наживкой на больших крюках. Теперь рыбаки вытягивали цепи, и почти на каждой билась акула.

«он не говорит по-итальянски», шутил с рыбаками.

Особенно радовало Алексея Максимовича то восхищение, с каким Михаил Михайлович Коцюбинский смотрел на море в это замечательное яркое утро и с каким интересом он разглядывал странных рыб и водоросли, поднятые сетями со дна моря.

И было хорошо и трогательно смотреть на этих двух, стоявших рядом, больших людей, которые с такой любовью относятся друг к другу.

Шестого августа (22 июля по старому стилю) были именины Марии Федоровны и мои. Этот день проводили по-праздничному. Алексей Максимович не работал, и все отправились на виллу Тиверия. Здесь в последний раз мы все вместе смотрели тарантеллу и в таверне пили легкое белое каприйское вино, которое подавали на стол в больших глиняных кувшинах.

Вечером мы долго сидели на каменной террасе виллы, грустно было прощаться. Хотелось как можно дольше продлить часы свидания с Алексеем Максимовичем.

На другой день Алексей Максимович писал А. Н. Тихонову (Сереброву): «Вчера проводил отсюда в Россию Куприну с ее мужем Иорданским, — мне чета сия понравилась, у нее есть добрые идеи, славные намерения, и я заключил с ней союз — буду печатать у них свои оптимистячьи выдумки»{137}.

В декабре 1910 года я получила от Михаила Михайловича Коцюбинского письмо из Чернигова: «Невеселые вести приходят ко мне с Капри. Алексей Максимович так тяжело пережил смерть Толстого, что у него возобновилось кровохарканье, и хотя он бодрится, все же из писем и фотографической карточки, которую он прислал, я замечаю большую перемену в нем к худшему…

…Вспоминаете ли Вы еще рыбные ловли, зеленые глаза акул, импровизированные пикники на скалах? Право, хорошо было!»{138}

Примечания

«несправедливой бабушкой» (ЦГАЛИ).

133. «Каприйская школа» — антипартийная, фракционная школа, созданная в 1909 году на о. Капри. Просуществовала она всего четыре месяца.

134. Роман В. Винниченко «Честность с собой» был опубликован в 1911 году в сборнике «Земля».

135. Повесть И. А. Бунина «Деревня» была напечатана в журнале «Современный мир» (1910, №№ 3, 10, 11).

136. Рассказ Л. Н. Андреева «Тьма» был напечатан в альманахе «Шиповник», кн. 3, 1907. «Прототипом героя „Тьмы“ послужил видный эсер, инженер Петр Моисеевич Рутенберг. В мае 1907 года (под конспиративной кличкой „Василий Федоров“) приезжал на Капри, где, по-видимому, и познакомился с Андреевым. 23 или 24 октября того же года Горький, называя „Тьму“ отвратительной, грязной вещью, писал Пятницкому о Рутенберге: „Я предупреждал, я просил этого скота не говорить Леониду о революции и своем участии в ней, я прямо указывал ему, что Леонид немедленно постарается испачкать все, чего не поймет“» («Архив Горького», т. IV, стр. 208).

«Горьковские чтения», изд-во АН СССР, М. 1959, стр. 14.

138. Оригинал письма М. М. Коцюбинского находился в ЦГАЛИ. 26 января 1939 года передан по акту «Мемориально-литературному музею М. М. Коцюбинского» в Чернигове.

[22]. Горький, вилла «Спинола», одну лиру, одну лиру (итал.).

[23]. Annunzio — по-итальянски благовещение.

(итал.).

Вступительная статья
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
13 14 15 16 17 18 19 20
21 22 23 24 25 26 27 28
29 30 31 32 33 34 35 36
37 38 39 40 41
Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Указатель имен
Иллюстрации

Раздел сайта: