Вступительная статья |
Глава XXXVII
Возвращение Куприна в Петербург. — «Штабс-капитан Рыбников». — Стол Куприна с автографами. — Вилла Роде. — Куприн в «Плодах просвещения». — Визит офицеров Семеновского полка.
Вернулся в Петербург Александр Иванович в состоянии нервного возбуждения. Дома и в редакции он вспоминал все новые и новые подробности очаковской трагедии.
Но о том, какую помощь он сам оказывал матросам, укрывавшимся в Балаклаве, о том, как переправлял их в безопасные места, никому, кроме меня и еще очень немногих друзей, не рассказывал.
Узнала я от него тогда, что его корреспонденция о севастопольских событиях в более расширенном виде, чем в «Нашей жизни», была напечатана в керченской газете, редактором которой был Кристи
Серьезного значения распоряжению Чухнина Куприн не придавал, рассчитывая, что к весне удастся уладить дело и мы снова поедем в Балаклаву.
В редакции журнала настроение было тревожное. Большинство типографий бастовало. В редакцию заходили только ненадолго, чтобы поделиться новостями о забастовке.
Вся обычная работа была заброшена. От заведующих отделами статей не поступало, и на выход первого номера журнала в январе не было никакой надежды. В таком положении, по-видимому, находились все редакции.
По-прежнему самые последние новости приносили из «Капернаума». Там горячо обсуждались события в Москве, вооруженное восстание, отправка Семеновского полка для подавления восстания.
В памяти Куприна еще свежи были воспоминания о минувшей русско-японской войне. В юности его увлекали военные повести и рассказы, где появлялся романтический герой — военный шпион времен наполеоновских войн и последней франко-прусской войны.
«Ромашов поедет военным шпионом в Германию. Изучит немецкий язык до полного совершенства и поедет…
Какая упоительная отвага! Один, совсем один, с немецким паспортом в кармане, с шарманкой за плечами. Обязательно с шарманкой. Ходит из города в город, вертит ручку шарманки, собирает пфенниги, притворяется дураком и в то же время потихоньку снимает планы укреплений, складов, казарм, лагерей. Кругом вечная опасность».
Мысль написать рассказ о военном шпионе не оставляла Куприна и во время русско-японской войны, но война кончилась, а эта тема так и не нашла художественного воплощения в произведениях Куприна.
Однажды Александр Иванович пришел домой очень взволнованный. Это было через несколько дней после его возвращения из Балаклавы.
— Знаешь, Маша, что я скажу тебе? Сегодня я познакомился с японским шпионом.
Я пошел в «Капернаум» и, прежде чем пройти в кабинет, где сидела вся репортерская компания, остановился у стойки. Я спросил себе рюмку водки и миногу и обратил внимание на оказавшегося рядом армейского офицера. Он тоже закусывал водку миногой. Лицо его меня поразило.
«Какое странное лицо, — подумал я. — Нерусское». А какое, сразу не пришло мне в голову. И только потом я подумал: а ведь он похож на японца, и нет ничего невероятного в том, что это японский шпион, переодетый в армейскую форму.
— Правда, это хороший дешевый ресторан? — спросил он меня. Я ответил, что да и что я обычно в это время здесь закусываю. Если завтра я встречу его опять, значит, он стремится со мной познакомиться. Как думаешь, Маша, правдоподобна моя догадка?
Я почувствовала, что мысль о японском шпионе захватила Александра Ивановича и он ищет у меня поддержки. Куприн любил приписывать малознакомым людям какие-то необычные душевные свойства, которые почему-то его привлекали, и часто наделял ими первого встречного.
Я знала, что если сразу скажу ему, что это чистейший вздор, то лишу его радостной надежды на открытие.
— Это очень, очень возможно. Саша, что этот человек переодетый японский шпион. Выяснить это было бы, конечно, очень интересно.
— Я непременно этим займусь, Машенька, непременно. Ведь сколько раз во время войны я говорил тебе, что наша русская публика в учреждениях, в общественных местах, в ресторанах ведет себя необдуманно. Неоднократно приходилось слышать, как в ресторане Палкина офицеры после достаточной зарядки громко обсуждали последние военные известия и делились тем, что еще не было опубликовано и считалось тайной. И в такой обстановке, конечно, ловкий японский шпион всегда мог почерпнуть богатый материал.
На другой день было воскресенье.
— Сегодня, Маша, непременно поеду на бега, — сказал мне утром Александр Иванович. — На днях я встретил на Невском мистера Митчела, он пригласил меня сегодня посмотреть «Стрелу», новое приобретение князей Абамелек-Лазаревых.
Я помню, тебя занимали в прошлом году рассказы мистера Митчела о бегах, о том, каким опасностям подвергается рысак — любимец публики, и о том, как их владельцы, соперничающие между собой, прибегают ко всяким уловкам, подкупают не только наездников, но и конюхов и так называемых «конюшенных мальчиков», которым часто бывает за сорок.
В самом деле в прошлом году Александр Иванович пригласил к завтраку мистера Митчела. Его познакомил с ним на бегах сын писателя Достоевского — Ф. Ф. Достоевский, у которого была беговая конюшня.
— На бегах меня, по обыкновению, будут ждать Вася Регинин, Маныч и юнкер Троянский, я прихвачу их с собой к обеду.
Александр Иванович часто приводил с собой к обеду кого-нибудь из случайно повстречавшихся ему в «Капернауме» знакомых, поэтому сообщение его меня не удивило.
Стол был накрыт, когда Александр Иванович появился в сопровождении шумной компании, в которой выделялся среднего роста незнакомый мне армейский офицер.
— Позволь тебе представить, Машенька, штабс-капитана Рыбникова.
Офицер щелкнул каблуками и, когда я протянула ему руку, поцеловал ее.
Куприн посадил Рыбникова возле себя и оказывал ему за столом особое внимание.
По наружности и по говору, по некоторым особым ударениям, которые он делал, Рыбников был типичным сибиряком. В разговоре это подтвердилось, и выяснилось, что он воспитывался в Омском кадетском корпусе и служит в войсках Омского военного округа. Был ранен под Мукденом.
По всей вероятности, Куприн что-то говорил о Рыбникове Манычу. И тот, со свойственной ему бестактностью, после нескольких рюмок водки неожиданно спросил:
— А как на фронте, вас тогда не принимали за японца? У вас ведь такая экзотическая наружность.
Рыбников пожал плечами:
— У нас в Сибири давно, еще со времен предков, первых поселенцев, случаются смешанные браки с местным населением: якутами, башкирами, монголами.
Маныч, видимо, желал развить эту тему, но Куприн вмешался:
— Да, то же самое наблюдается и на Урале: среди оренбургского казачества чистые великоруссы встречаются редко…
К концу обеда, за десертом, художник-иллюстратор Троянский, бывший офицер-артиллерист, которого почему-то капернаумская компания газетчиков прозвала «юнкер Троянский», хотя в отставку он вышел в чине капитана и не был слишком юн, спросив у Рыбникова разрешения, вынул блокнот и начал его зарисовывать.
— Сейчас будет готова и моментальная фотография, — захохотал Маныч.
— Кофе пить я приглашаю вас в мой кабинет. Посмотрите, штабс-капитан, какой у меня альбом. Патент этого изобретения принадлежит мне, — сказал он, указывая на письменный стол.
Это был длинный березовый стол. Крышка у него была из хорошо пригнанных толстых досок, настолько гладко оструганных, что казалась полированной.
— Здесь все, кто бывает у меня, пишут мне что-нибудь на память
Куприн показал Рыбникову автографы Вересаева, Арцыбашева, Евг. Чирикова, Семена Юшкевича, Серафимовича, поэтов Бунина, Федорова, В. Ладыженского, Ивана Рукавишникова и других.
…
Скиталец написал Куприну:
Сам Александр Иванович написал следующее изречение: «Мужчина в браке подобен мухе, севшей на липкую бумагу: и сладко, и скучно, и улететь нельзя». А рядом, сбоку, он потребовал, чтобы написала что-нибудь и я. И тогда наш семейный цикл я закончила фразой из «Белого пуделя»: «И сто ты се сляесься, мальцук? Сто ти се сляесься? Вай-вай-вай, нехоросо…»
В общий шутливый тон надписей диссонансом врывались два стихотворения Ивана Рукавишникова.
Это стихотворение очень нравилось Александру Ивановичу. Он считал, что его нужно положить на музыку и петь, как марш.
Нравилось ему и другое, мрачное стихотворение «Город», из которого мне запомнилась только первая строфа:
— Оставьте и вы свой автограф, штабс-капитан, — сказал Александр Иванович.
— Что же могу я написать на вашем столе, — сконфузился Рыбников.
— Ну, все равно, если вы втайне не поэт, скрывающий плоды своего вдохновения, то просто распишитесь, это будет напоминать мне о нашем знакомстве.
И мелким, но четким почерком около длинного стихотворения А. М. Федорова Рыбников написал: «Штабс-капитан Рыбников».
— Вечер предлагаю провести на островах в театре «Аквариум», — обратился Александр Иванович к присутствующим. — Сегодня там выступает цыганский хор со старинными песнями, интересно было бы послушать. Поедем, Машенька, с нами.
— В «Аквариуме», Саша, ты, наверное, встретишь своих знакомых артистов и режиссеров, образуется шумная и малознакомая мне компания. Лучше я останусь дома, обед меня все-таки утомил.
Вернулся Александр Иванович поздно.
— Как понравился тебе Рыбников? — спросил он у меня на другой день.
— Мне показалось, что он очень конфузился в незнакомой обстановке. За обедом все обращали на него слишком большое внимание.
— Да, конечно, больше говорить о Рыбникове не стоит, — сказал Александр Иванович беззаботно-наигранным тоном, не глядя мне в глаза. — Пойду разберу свои старые записные книжки и заметки в письменном столе, — сказал он, уходя в свою комнату. — Может быть, мне что-нибудь пригодится для работы.
А через неделю Куприн прочитал мне рассказ «Штабс-капитан Рыбников»
— Ну, как ты находишь, удался мне Рыбников? — спросил он, кончив читать. — Верно я подметил характерные черты шпиона?
— Рассказ мне, конечно, понравился, Саша, но как ты назовешь его? Ведь нельзя же оставить его с фамилией находящегося на военной службе офицера, которому в рассказе приписана роль шпиона. Когда выйдет «Мир божий» и Рыбников прочтет его, он, конечно, очень обидится. Это может повлечь за собой крупную неприятность.
— Так и оставлю — «Штабс-капитан Рыбников». Я могу объяснить ему, что рассказ этот написан еще в прошлом году, и совпадение фамилий — простая случайность, которая встречается сплошь и рядом в жизни и в литературе. Примеров этому очень много.
В середине февраля 1906 года вышел январский номер журнала «Мир божий» с рассказом «Штабс-капитан Рыбников».
И так как события рассказа относились к предыдущему военному году, то объяснение, которое Александр Иванович давал совпадению фамилий действительного штабс-капитана Рыбникова и героя рассказа, было для всех убедительным.
Успех рассказа «Штабс-капитан Рыбников» поднял рабочее настроение Куприна.
— Пора перестать бездельничать, — решительно сказал он однажды. — Вот только не знаю, за что взяться, — давно манит меня мысль написать о беговой лошадке, но ведь о чем интересном ни подумаешь, обо всем написал великий старик. Пожалуй, напишу об одесском кабачке «Гамбринус». У меня о нем хорошие воспоминания. Придется поехать к Щербову в Гатчину и пожить у него[20]. Или эти две темы пока отложу и посмотрю мои киевские заметки. Они давно ждут очереди. Здесь, в Петербурге, мне напомнил о них Денакс. В Киеве, недалеко от пристани, в довольно большом полуподвальном помещении, находилась закусочная «Низок». Мы, грузчики, — в то время я работал в артели, разгружавшей баржи с арбузами, — мастеровые, преимущественно рабочий люд, заходили туда поесть и выпить кружку пива. Бывали там иногда и служащие.
Сюда потихоньку забегали и девушки из дешевого публичного дома напротив. Выходить днем им было строжайше запрещено: хозяйка боялась, как бы они не напились к приходу гостей. Поэтому до вечера девушки должны были сдавать платье экономке. И все-таки, несмотря на бдительный надзор, в утренних линялых блузах они прибегали опохмелиться. Случалось, что некоторые из них и в самом деле напивались, несмотря на то, что за это их, нещадно избив, выгоняли из заведения и только в лучшем случае штрафовали.
Александр Иванович увлекся этой темой.
— Пожалуй, уезжать в Гатчину не стоит. Если ты никого из редакции не будешь ко мне пускать, даже Федора Дмитриевича, я могу работать и здесь.
«Низок».
— Ты невнимательно слушаешь меня, Маша, — как-то оборвал он свой рассказ.
— Я подумала, Саша, что «Низок», наверное, войдет в твой роман «Нищие»?
— Нет. «Нищих» я решил отложить. Это материал, который еще не созрел, к которому я не подготовлен. Я задумал «Нищих» как вторую часть «Поединка».
«Поединок» — это поединок Ромашова, то есть мой, с царской армией. «Нищие» — мой поединок с жизнью, борьба за право быть свободным человеком. Но как эта тема осуществится, я точно себе не представляю. И Горький с безжалостной правдивостью доказал мне это. Тогда я был оскорблен, не встретив у него дружеской поддержки, но потом, когда я вновь и вновь думал над его словами, я почувствовал в них правду. Пока буду писать о другом.
«Плоды просвещения» Толстого в исполнении только писателей. Яворская утверждала, что участие писателей увеличит интерес публики к спектаклю, хотя большинство из них не умело как следует ступить на сцене.
В самом деле, за несколько дней до спектакля не было ни одного билета, а в день спектакля в зале Павлова на Мойке шумела и ломилась во все двери толпа.
Александр Иванович играл повара. Он лежал на печке и кряхтел, время от времени поворачиваясь с боку на бок.
Неопытные артисты-литераторы невыносимо замедляли действие, а когда кто-нибудь из них поворачивался спиной к публике или шел не в ту сторону, раздавался возмущенный шепот В. В. Барятинского, мужа Яворской: «Куда! Куда!» Зал разражался бурным смехом и аплодисментами.
Куприну лежать на печи надоело. Он сел, свесил ноги, обутые в штиблеты, и как бы про себя произнес: «Покурить бы». Затем вынул из кармана серебряный, с модной тогда золотой монограммой портсигар и начал прикуривать. Зал загрохотал.
«Куренка выпустить негде».
Таким образом, «силами писателей» спектакль окончился в два часа ночи.
Но настроение у публики и артистов было самое веселое.
— Хорошо бы сейчас проехаться по островам, — предложил Александру Ивановичу Барятинский.
— Да, конечно, — поддержала Лидия Борисовна.
— Егор Иваныч! — окликнул его Куприн. — Едем!
Александр Иванович, я, Барятинский, Яворская, Щепкина-Куперник и присяжный поверенный Карабчевский отправились на острова.
— Я очень проголодалась, — сказала Лидия Борисовна, когда мы возвращались. — Кажется, здесь на Каменноостровском есть ресторан, который открыт всю ночь. Да вот этот ресторан, — указала она на дом с ярко освещенным подъездом и велела остановиться.
— Сюда нам нельзя, — возразил Барятинский. — Это же вилла Роде. Дамам бывать здесь неудобно.
— С мужьями — ничего, — вмешался Куприн.
В вестибюль вышел хозяин. Он раскрыл перед нами дверь в громадный зал и провел нас в большой отдельный кабинет.
Поэтому зал со стоящими вдоль стен столиками, эстрада с оркестром и танцующие посреди пары только мелькнули перед нами.
В глубине кабинета мы увидели арку, плотно задернутую темно-малиновым плюшевым занавесом.
— А что там? — заинтересовалась Яворская.
— Ничего интересного — зеркало и умывальник, — ответил ей муж.
Но она все-таки встала и дернула за кисть шнура.
Занавес раздвинулся. Там оказалась огромных размеров низкая кровать с откинутым одеялом, застланная белоснежным бельем. Лидия Борисовна молча задернула занавес.
Ужин подходил к концу, выпита была не одна бутылка шампанского, когда в дверях неожиданно появилась женская фигура.
— Можно войти? — спросила она.
— Женя! — с изумлением воскликнула Яворская.
— Я сразу узнала тебя, Лидия, как только ты появилась. Я бываю на всех пьесах, в которых ты выступаешь, и восхищаюсь твоей игрой. У нас в гимназии все ведь говорили, что ты будешь известной артисткой.
— Моя гимназическая подруга Н., — обратилась Лидия Борисовна к присутствующим. — Ты, конечно, с мужем, Женя. Познакомь и его с нами.
— Нет, я одна, и только хотела сказать тебе, как счастлива ты, что у тебя такой талант. Прощай.
* * *
В январе 1906 года, когда Куприн после «Поединка» стал знаменит, к нам неожиданно явились два офицера Семеновского полка: Назимов и князь Касаткин-Ростовский. Они вернулись из Москвы после подавления в Москве и Голутвине декабрьского восстания. Беседа продолжалась более двух часов. Назимов был очень взволнован.
— Только вы — автор «Поединка», поймете меня. И с вами я могу быть откровенным, — обратился Назимов к Куприну. — Наш полк внезапно отправили в Москву, где мы узнали о восстании. Знаю, что такое война, когда перед тобой враг и ты обязан в него стрелять, если не хочешь быть убитым. Но стрелять в людей, непричастных к военным действиям, стрелять в женщин и детей — это ужасно!
— Ты помнишь, — повернулся Назимов к Касаткину, — как выволокли и расстреляли девушку только за то, что из ее дома восставшие открыли огонь!
Касаткин-Ростовский старался успокоить Назимова. Куприн предложил ему стакан сельтерской с коньяком.
— Александр Иванович, — продолжал Назимов, — я день за днем записывал все в отдельную тетрадь. Хочу принести ее вам. Мы вместе прочтем и тогда решим, что делать дальше…
Куприн долго ждал Назимова с этой тетрадью, но Назимов не появлялся.
— Назимов болен, у него тяжелое нервное расстройство, — сказал Касаткин, — его отчислили на год из полка и отправили лечиться за границу. Конечно, он в полк больше не вернется.
Рассказывая мне о встрече с Касаткиным-Ростовским, Александр Иванович очень жалел, что не познакомился с записями Назимова.
Примечания
95. М. П. Кристи был редактором-издателем ежедневной керченской газеты «Южный курьер». В «Южном курьере», № 272, от 22 ноября 1905 года напечатана за подписью «Д. М.» статья «События в Севастополе. Восстание черноморского флота (от нашего корреспондента-очевидца)». Начиналась она словами: «Только что завершилась грандиозная эпопея, длившаяся пять дней и за это время доросшая до всемирного значения».
«Трудно сейчас предсказать и оценить значение, какое могут получить севастопольские дни в дальнейшем ходе русских событий, — вывод будет сделан впоследствии; теперь только нужно просить всех, хоть сколько-нибудь могущих осветить детали и неясные стороны этого события, немедленно же сделать это путем печати». По-видимому, автором статьи был Куприн.
96. Доска от этого стола сохранилась и находится в ИРЛИ.
97. В литературе о Куприне существует мнение, что рассказ А. И. Куприна «Штабс-капитан Рыбников» был написан в Балаклаве. Современник Куприна И. М. Василевский в своей книге «Литературные силуэты» (стр. 16, б. г.) подтверждает рассказ М. К. Куприной-Иорданской, что «Штабс-капитан Рыбников» был написан под непосредственным впечатлением от встречи с одним армейским офицером, с которым А. И. Куприн познакомился в «Капернауме».
[20]. Последние два года Куприн дружил с известным художником Щербовым, у которого был большой дом в Гатчине. Одну комнату он предоставил в распоряжение Александра Ивановича. (Прим. автора.)
Вступительная статья |