Мученик моды
– Что-с? Вы говорите – нужны поводы? А скетинг-ринг, разве это повод, по-вашему?
– Позвольте, позвольте, почтеннейший... Мы с вами говорим про разное. В законе ясно указано пять поводов, влекущих за собою развод. Пункт первый: безвестное отсутствие одного из супругов. Это, кажется, вам не подходит?
– Совершенно верно. И я и жена с самого дня свадьбы не разлучаемся.
– Хорошо. Дальше. Неспособность одного из супругов к брачному сожительству...
– Куда там! Четверо детей – трое мальчишек и одна девочка. Чудесные ребятишки, я вам скажу.
– Очень приятно. Теперь: сумасшествие, заразительная болезнь, политическая смерть...
– Нет, нет. Все в полном порядке.
– Наконец: явно доказанное прелюбодеяние одной из сторон. Подходит?
– Ничуть. Живем, как дай бог всякому. Да, все это пустяки. Главное – скетинг-ринг.
– Простите. Не понимаю.
– Я и сам вижу, что вы не понимаете. Вы только не перебивайте меня, дайте я все по порядку. А то вы меня этими вашими юридическими тонкостями совсем замутите.
– Я весь внимание.
– Ну, так вот... С чего бы начать?.. Женат я, видите ли, пятнадцать лет. Есть у меня состояньице, не так чтобы уж очень большое, но, можно сказать, кругленькое. Веду я большие дела с хлопком, керосином и углем, по Волге мои пароходишки бегают, в двух банках я член правления, и так далее. Жить можно. Именьишко есть в Крыму да десятин тысячи полторы в Пензенской губернии. На дела, нечего бога гневить, не пожалуюсь.
– Что же лучше? Дай бог всякому.
– И семьей не обижен. Дети... тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить... растут веселенькие, крепенькие, как яблочки. Жена – красавица первый сорт, помощница в делах, чудесная мать, отличная супруга, правил самых честных.
– И великолепно! На кой же черт, с позволения сказать, вам думать о разводе?
– Постойте же, постойте же. В жене-то именно вся и причина. Понимаете... дайте-ка ухо... слабость у нее.
– Ай-ай-ай! Какая жалость... Неужели наследственное?
– Позвольте, да вы про что?
– Да все про эту несчастную слабость. Запой?
– Фу-ты, господи. Скажете тоже, типун вам на язык! Ничего подобного. Видите ли: модница она у меня. И это уже не только слабость, а прямо скажу – болезнь... Если бы вы только знали, чего я, великомученик, от нее не натерпелся!.. Нет, благодарю вас... воды не нужно... простите... я сам... Я понимаю, какое это гнусное зрелище, когда плачет подобный мне гиппопотам... я сейчас оправлюсь... ну, вот и готово... еще раз прошу прощения.
И хоть бы она только франтила! Сделайте милость, сколько угодно. И покойник Ворт, и Редферн, и Пакэн – все к ее услугам. Мне бы даже лестно было это. В наших делах жена – вывеска мужа. Но нет. У нее, видите, особое щегольство – на честолюбивой, так сказать, подкладке... Хочется ей во что бы то ни стало иметь салон, и при этом самый модный... Этакая, понимаете ли, мадам Рекамье... Господи, чего мы только не проделали за наши пятнадцать лет замужества! Был у нас салон народнический, салон революционный, салон социал-демократический, салон кадетский, салон аристократический, салон национальный и салон декадентский. Ей-богу, всего и не упомню. Когда-то было время, что у нас в красном углу висел мужицкий лапоть из березового лыка и самая настоящая подоплека. Во время другого периода лезу я как-то рукой под кровать и – что за черт, думаю, как тяжело! Тяну – оказывается бомба. Помню также, ходили к нам этакие молодые люди, в синих косоворотках и смазных сапогах. Поедали ужасающее количество булок с вареной колбасой, выпивали десятки самоваров чая (это уж нарочно такой стиль завела), кричали друг на друга, как бешеные, и такие слова заворачивали, что я ровно ничего не понимал. Потом вдруг появились смокинги, цветы в петлицах, помещичьи затылки, дворянские зады, кадыки и животы, приятные баритоны с хрипотцой...
– салон – этого мало. Жена требовала, чтобы мы непременно шли в уровень с модою и во всех других статьях. Чайная колбаса – колбасой, но на жене шитье по самой новейшей парижской моде, а на мне последний крик английского шика. Под кроватью бомба, а все-таки мы должны предаваться самому модному спорту. Противоречие? Нелепость? Согласен. Но на какую глупость не отважишься, когда любишь, я вас спрашиваю?
– М-н-да-а...
– И я повиновался. Ворчал, вздыхал, кряхтел, но повиновался. На старости лет, да еще при моем, как видите, животе, весь потный, одетый мальчиком во фланелевую рубашку с широким поясом, я скакал по лаун-теннису и орал, как дурак: аут, ин, адвенч! Занимался французской борьбой и ходил весь в синяках, точно пегий. Фехтовал, играл в футбол, ездил верхом, несмотря на то что самая моя большая радость в свободные минуты – это хорошо устроенный винт по полкопейки за фишку.
взяли и вылили фунт малинового варенья. Это "Элегия C-dur". Какая мебель! Четыре стоячих макарона, на них раковина, а над раковиной лилия: это, видите ли, стул-с. Меня самого одевали в какие-то балахоны, узкие в плечах, широкие внизу. В петлицу мне втыкали подсолнечник, а в руках я должен был непременно держать трость с огромной рукояткой, и эту рукоятку для чего-то посасывать. "Так все делают, это мода, соси набалдашник!" Так меня постоянно учила жена.
и искривленные. Они застывали в изогнутых позах, окаменевали и пророчествовали. Я все терпел – все их узывчивости, напевности, наддальности... Но когда один из них, здоровенный мужчина, с лицом иподиакона и с манерами смольной институтки, открыто заявил, что он признает на свете одно лишь наслаждение – знойную, но неразделенную любовь к таракану, – я не выдержал. Я тихонько вызвал этого эстета в переднюю, попросил его одеться и сказал: "Считаю до десяти. С последним счетом предлагаю вам на выбор два выхода: в дверь или в окно".
Он исчез. Исчезли и декаденты. Но, боже мой, какая буря упреков, какой океан слез опрокинулся на меня. До тех самых пор, пока декадентство не облиняло, я, как пария, был лишен огня, пищи и супружеского ложа.
В один прекрасный зимний день жена пробегает газету и говорит мне:
– Знаешь, Фоне (меня, собственно, зовут Фомою, – имя, правда, немного мещанское, а жена переиначила его в Фоне. По-моему, гораздо хуже выходит. Что-то собачье: не то Мопс, не то Фокс?..). Знаешь, теперь все катаются на деревянных коньках. Отчего бы и тебе не заняться этим благородным спортом?
– приступать к моим мучениям с самым нежным и ласковым видом, но я наперед знаю, что решение ее – как железное. Протестую, – но без малейшего успеха. Едем на скетинг-ринг. Круглый, гладкий, как лед, манеж, а в местах для зрителей – пропасть публики, и, что всего обиднее, половина из них – наши хорошие знакомые, со многими из которых я имею солидные деловые связи. На манеже молодые люди обоего пола бегают и крутятся, как сумасшедшие, на коньках с колесиками. Грохот невыразимый! "Ну, думаю, попал я в переделку!" На ноги мне, не щадя моих мозолей, пристраивают такие же коньки, вывозят меня на середину манежа и оставляют одного. Пробую сделать хотя малейшее движение вперед, но чувствую, что сию же секунду упаду. Вообще чувствую себя, как щенок на льду. В это время мимо меня вихрем проносится отчаянный гимназист – шапка набоку, непозволительные кудри и лицо в прыщах. От быстроты его движения и грохота его коньков я теряю равновесие и – хлоп! – растягиваюсь ничком во всю длину моего тела. Ругаюсь в душе, пробую встать. Но едва только начинаю с четверенек переходить в вертикальное положение, как снова – бац! – и снова лежу, но уже вверх животом. Видели когда-нибудь навозного жука, положенного на спину? Так это был я. И, весь красный от стыда и усилий, слышу вокруг чудовищный смех.
Чья-то сострадательная рука, однако, поддерживает меня, и я с трудом встаю. Стою, как истукан, добрых десять минут, едва дыша от напряжения. Наконец рискую двинуться. Но ноги у меня сейчас же вывертываются и расползаются в стороны, и мне едва удается опять собрать их. Проходит бог знает сколько времени, пока мне удается проползти пять шагов. Немного ободряюсь. Решаюсь поднять с земли правую ногу и – бац! – трескаюсь затылком об асфальт и лежу на спине, беспомощный и жалкий, возвышаясь над землею круглым животом и испытывая ужасную боль в голове. Отовсюду хохот. С трудом открываю глаза. Передо мною вертятся мутно-зеленые и огненные мельницы, кругом меня грохот этих проклятых колес, в голове такое ощущение, точно в нее сзади всадили раскаленный стержень. И вдруг я с ужасом и болью замечаю свою жену. Она сидит в первом ряду и, закрывая лицо муфточкой, чуть не падает от хохота. Тут меня взорвало. Какие именно я сказал слова, я не помню, да и вряд ли смею их произнести в вашем присутствии. Но произнес я их настолько энергично, что меня тотчас же подняли, в один миг освободили от коньков, торжественно увели в уборную и приложили льду к моему разбитому затылку. Помню также, что общее катанье прекратилось, и вокруг были только выпученные глаза и открытые рты. В тот же день я заявил жене о разводе и переехал из дома в гостиницу. О примирении не может быть и речи, и вы о нем, пожалуйста, даже не заикайтесь. Я из тех людей, которые терпеливы, как верблюды, но раз скажут нет, то это – как камень. Я вас только попрошу, как человека с сердцем и как отличного юриста, помочь мне поскорее окончить это тягостное и мучительное дело. Адвокат долго молчал, наигрывая на столе карандашом какой-то марш, потом прищурился и сказал:
– Я все-таки не вижу во всем, что вы рассказали, настоящего мотива, который удовлетворил бы консисторию. Разве сумасшествие?.. Но, право, затруднительно решить, кто из вас больше сумасшедший: вы или ваша достопочтенная супруга.