Здравствуйте, дорогой Владимир Ефимович, с супругою Вашею Марией Ивановной и с милыми детушками Юрием да Олегом.
А я-то уж было думал, что Вы на меня обиделись за последнее мое кислое и желчное письмо. Нет? И слава Богу.
Вижу, что очень тяжко Вам жить. Что скажу? Крепитесь. <...>
Если кто-нибудь будет в Гатчине, пусть зайдет к П. Е. Щербову и спросит: не найдет ли он возможным переслать мне через Ревель, а оттуда - с Вашей помощью - в Париж несколько своих картин для продажи? Я бы устроил маленькую выставку, позвал <?> бы художников - Судейкина, Яковлева, Бакста, Гончарову, дал бы заметки в газетах. Глядишь -- с Божией помощью - я скопил бы для него и его распоряжений несколько тысяч франков. <...>
умер от тифа в Саратове, в этом году. Вот что пишет о себе Щербов: "Рукомесло свое бросил. Служу помаленьку. Мертвело. Песенка, как видите, спета". Я заплакал читая. Эко, горя-то сколько.
Скажу про себя. Вращаюсь в высшем свете - финансовом и аристократическом. Обеды, завтраки и чаи у принцессы де-Помоньяк, маркизы де-Лгод, графини де-Ноайль, баронессы де-Менашт, у редакторов и писателей и т. д. вплоть до обеда у великого всемирного короля жемчугов Л. М. Розенталя. Сколько надо храбрости, чтобы входить в салоны в моем костюме - на это во всем свете отважусь только я. Да еще с независимым видом, да ещё с таким французским языком!
Костюм этот - смокинг. Купил я его за сто франков (на заказ 1000) в лавке подержанного платья. Относится его создание к тем временам, когда подмышек, в длину до пупка. Стало быть, ему уже лет 12--15. Днем я ношу его с длинным галстуком, и он - пиджак. Вечером узенькая ленточка под воротничком и вот вечерний шикарный костюм. Однако коленки, локти и отвороты блестят так, что можно в них смотреться. И ношу я его с честью, не снимая уже два года. Почему такая честь? Выпустили французские издательства три моих книги на французском языке. "Поединок", "Гранатовый браслет" и др. и "Суламифь". Приятно? Гм... Сначала да. Но выгоды очень мало. Рецензий масса, писателям интересно и оказать помощь голодающему брату из страны самоедов, и написать сотню умных строк этнографически-психологически-критического характера: о славянской душе, о восточном фанатизме, о русском мистицизме и русской меланхолии и г. д. Редкие люди подходят к нам с пониманием красоты и правдивости наших сочинений, но уж очень редкие. Публика же упорно нас не хочет читать, а стало быть, и покупать.
Отсюда и засаленные штаны, и две темных комнатушки, и суп на три дня, и звериная экономия на табаке, на трамваях... Однако критика сделала нас молодыми, модными. Парижане - по натуре уличные зеваки. Одно, время приехал казак Ашинов верхом на лошади из Москвы - за ним бегали и его чествовали. Приехали дагомейцы -- были нарасхват.
Тот же экзотический интерес и к нам.
Я иногда по соседству за столом говорю такие отчаянные комплименты хорошеньким француженкам, что у нас в Росдавно из-за стола. Ничего. Oh, ces charmants russes! [О, эти очаровательные русские! - франц.]
Баста. Разболтался.
Послал фильму в Америку. Жду на днях ответа. Если получу письмо и в нем отказ, шлепнусь на пол, как падающая статуя. Но, ничего, встану. Напишу еще фильму, и еще, и еще. А все же "изопью шеломом Дону".
Не теряйте и Вы головы.
Сегодня я вспомнил рассказ о Николе и пьянице. Тема очень мила. Надо только было рассказать ее проще. У Вас в слоге этой притчи много завитушек и чего-то пряничного - сусального. Так писал Ростопчин свои прокламации к народу московскому в 1812 г. <...>
любящего. <...>
Ваш друг А. Куприн
20. VII. 22