О г. Куприне и другихъ молодыхъ беллетристахъ. - Еще о г. Короленке.
Целый потокъ художественныхъ сборниковъ хлынулъ на читательскiй столъ: произведенiя гг. Короленки, Горькаго, Бунина, Куприна, Серафимовича, Телешова, Юшкевича, Чирикова, новый томъ (III) Вересаева, - все имена нашихъ лучшихъ современныхъ художниковъ, изъ которыхъ каждый выделяется вполне определенной, яркой литературной физiономiей. Не говоря уже о гг. Короленке и Горькомъ, принадлежащихъ теперь не только русской, но и европейской литературе, и остальные упомянутые писатели въ любой литературе явились бы заметной величиной и вызвали бы не меньшiй потокъ критическихъ статей и заметокъ. И притомъ, какъ въ сущности недавно каждый изъ нихъ создалъ свое имя и занялъ определенное место въ художественной литературе. большинство ихъ выступили не больше десяти летъ тому назадъ; некоторые, какъ гг. Купринъ и Юшкевичъ, и того меньше, и выросли на нашихъ глазахъ за последнiе 3--4 года, не поощряемые критикой, которая или игнорировала ихъ, или съ высокомернымъ пренебреженiемъ изредка "поощряла". Мы не можемъ указать ни одной статьи, посвященной такимъ крупнымъ дарованiямъ, какъ г. Купринъ, или такому оригинальному писателю, какъ г. Юшкевичъ. Каждый изъ нихъ выдвинулся исключительно самъ и обязанъ только читателю, который сразу же оценилъ и отметилъ ихъ.
Одно изъ замечательнейшихъ явленiй нашего времени - это свобода читательскаго выбора. Современный читатель руководствуется правоверная критика предала "проклятiю" за его "Инвалидовъ", а его сборники повестей и разсказовъ выходятъ третьимъ и четвертымъ изданiемъ на протяженiи трехъ летъ. Очевидно, произошелъ большой расколъ между критикой и читателемъ. Не то, чтобы читатель окончательно изверился въ правоверности критиковъ,-- онъ просто пересталъ руководствоваться ихъ мненiемъ, зная напередъ, что можетъ сказать тотъ или иной изъ присяжныхъ критиковъ. Издавна они усвоили себе точные образцы и шаблоны, по которымъ и примеряютъ художниковъ,-- подошелъ, хорошо, нетъ - отметается. Привыкнувъ къ такой подгонке и примерке, читатель, въ конце концовъ, заскучалъ, и отъ критики обратился къ самимъ художникамъ, отчего оказался въ несомненномъ выигрыше. Тутъ онъ находитъ жизнь, если и не со всеми ея переливами, то все же не подделку ея по рецептамъ того или иного присяжнаго ценителя, съ выговоромъ автору, зачемъ онъ не далъ того-то и какъ осмелился писать то и то. Читатель, несомненно, съ жадностью ищетъ этой жизни и поглощаетъ все, въ чемъ находитъ отголоски ея. Ярче и громче всего говорятъ объ этомъ цифры изданiй, какихъ раньше не зналъ книжный рынокъ. Повесть, напр., В. Короленки "Безъ языка", вышедшая месяца три тому назадъ въ 6,000 экз., уже разошлась, или "На дне" М. Горькаго, вышедшее въ 85,000 экз., разошлось въ 2 месяца.
глубокое и важное. Съ одной стороны, предъ нами несомненный ростъ читательской массы, что сказывается хотя бы въ общемъ спросе на книгу и журналы, за исключенiемъ, впрочемъ, доблестнаго органа "Русскаго собранiя" - "Русскаго Вестника*, который даже въ ловкихъ рукахъ г. Конарова еле влачитъ дни свои. Должно быть, ревнители новейшаго нацiонализма не очень-то любятъ собственную литературу, предпочитая поучаться у своихъ противниковъ, и только платонически готовы поддерживать своихъ пророковъ.
Съ другой стороны, помимо численнаго роста, въ этомъ сказывается и свежесть новаго читателя, который непосредственнымъ чутьемъ схватываетъ правду художественныхъ произведенiй, не руководствуясь ничьей указкой. Непосредственное чутье правды даетъ новому читателю свободу выбора и делаетъ его совершенно недоступнымъ для лицемерныхъ запугиванiй разныхъ защитниковъ читательской нравственности. Яркимъ примеромъ безсилiя такого похода противъ таланта теперь можетъ служить комическая травля, начатая г. Буренинымъ противъ г. Андреева и привлекшая къ себе вниманiе, какъ ни странно такое сочетанiе, только... графини С. Толстой и - г. Розанова. А читатель, на котораго была разсчитана вся эта комедiя возмущеннаго целомудрiя нововременскихъ весталокъ, остался глухъ и продолжаетъ раскупать произведенiя г. Андреева.
ür sich онъ читаетъ и раскупаетъ такiя дорогiя сравнительно изданiя, какъ полное собранiе сочиненiй Белинскаго, вышедшихъ одновременно въ несколькихъ изданiяхъ, Добролюбова, выдержавшаго въ последнiе годы три изданiя, и целый рядъ небольшихъ критическихъ брошюръ мало известныхъ авторовъ, какъ, напр., гг. Новополинъ, Волжскiй и др. Каждый месяцъ въ списке новыхъ книгъ читатель нашего журнала можетъ найти несколько критическихъ брошюръ, которыя, несомненно, имеютъ спросъ, что доказывается вторыми ихъ изданiями (напр., Новополинъ или третье изданiе г. Андреевскаго). Для новаго читателя эти критики - не судьи его вкуса, не "властители думъ", онъ и въ нихъ ценятъ также, если находитъ, свежую мысль, верное историческое освещенiе или тонкiй литературный вкусъ.
ѣ "iудеи и эллины" свободно соприкасаются, каждый внеся свое, самое дорогое и оригинальное, индивидуальное, неизломанное, согласно требованiю того или иного критика. Свободная атмосфера создаетъ свободное искусство и вызоветъ, въ свою очередь, и свободную критику, которой наша литература еще не знаетъ, но уже предчувствуетъ. Эта критика не станетъ распинать художника на прокрустовомъ ложе шаблона, а будетъ брать у него то, что онъ далъ истинно-художественнаго, следовательно, правдиваго, стоющаго быть увековеченнымъ.
"Знанiе", мы не станемъ. Не потому, что бы не все авторы заслуживали вниманiе читателя. Напротивъ, каждый имеетъ оригинальныя, ему одному присущiя черты, отличительный знакъ несомненной талантливости. У г. Серафимовича, напр., хороши по яркости и художественности его очерки изъ жизни рыбаковъ и крайняго севера. Разсказъ "Месть", въ которомъ сжато и сильно описанъ самосудъ надъ воромъ, выкрадывавшимъ рыбу изъ сетей товарищей, или "Тундра" съ прекраснымъ описанiемъ снежной бури, несомненно, сделали бы честь любому художнику. Или повесть г. Телешова "Сухая беда" (первоначально была помещена на страницахъ нашего журнала въ 1898 г.), дающая живую и оригинальную группу типовъ ирбитской ярмарочной жизни и яркую психологiю беднаго черемиса, который собственною смертью мститъ за великую обиду. У обоихъ авторовъ, наряду съ тонкой наблюдательностью, читатель находитъ и недурную художественную отделку, и умелую обрисовку характеровъ, и литературный, образный языкъ. Но ни г. Серафимовичъ, ни г. Телешовъ не представляютъ въ этомъ отношенiи чего-либо особаго, потому что мы уже избалованы по части художественности, къ которой насъ прiучила русская литература предшествующаго перiода. Оба они, несомненно, талантливые и яркiе художники, но въ нихъ мы не чувствуемъ современности съ ея нервностью, тревожнымъ исканiемъ новыхъ путей въ осложнившейся жизни и чуткостью къ безпокойному настроенiю, переживаемому нами теперь. Оба представляются намъ вполне законченными художниками, которые умеютъ нарисовать прекрасный пейзажъ или бытовую картину, что, конечно, очень много, но еще не все. Мы не чувствуемъ въ нихъ того проникновенiя въ глубину даннаго образа, которое вдругъ неведомымъ способомъ открываетъ въ немъ нечто новое, близкое, родное и въ то же время общее всемъ и для всехъ важное.
Въ этомъ отношенiи въ новой серiи изданiй "Знанiя" два писателя выделяются особенно резко - гт. Юшкевичъ и Купринъ. Такъ какъ съ произведенiями перваго наши читатели знакомы довольно близко, у насъ были напечатаны "Кабатчикъ Гейманъ", "Ита Гайне" и "Студентъ Павловъ", то мы ближе остановимся только на большой повести "Распадъ", представляющей двойной интересъ - и бытовой, и какъ произведенiе, раскрывающее вечный разладъ между "отцаии и детьми", но не въ обычной для русскаго читателя обстановке. Между прочимъ, следуетъ отметить, что весь сборникъ г. Юшкевича посвященъ изображенiю жизни еврейской среды, въ которой авторъ находитъ целую галлерею живыхъ и любопытныхъ типовъ, какихъ до него никто еще не вводилъ въ русскую литературу. Последняя знаетъ отдельные типы, вне связи съ ихъ средой, причемъ всегда интересовалась ими съ особой, специфической точки зренiя, не столько ради нихъ самихъ, сколько для целей скорее публицистическихъ. Враждебные еврейству авторы выводили типы евреевъ для доказательства излюбленной ими теорiи объ отверженности этого народа. Противники стремились доказать обратное, указывая на общiя черты, сближающiя насъ съ изображаемыми еврейскими типами. Но художественнаго описанiя еврея и его жизни ради него самого, вполне художественнаго и свободнаго отъ всякой публицистики, мы до г. Юшкевича не имели. Вотъ почему сборникъ его, помимо всего прочаго, заполняетъ очень существенный пробелъ въ литературе. Въ изображенiи этого мiра г. Юшкевичъ великiй мастеръ, и его кабатчикъ Гейнанъ, философъ Мотя или Ита Гайне такiе яркiе и сильные образы, что могутъ по праву занять место наряду съ лучшими образами въ русской литературе изъ народной среды. С. Юшкевичъ сумелъ схватить въ яркихъ чертахъ ихъ оригинальную психологiю, ихъ языкъ, смесь жаргона съ яркой восточной живостью въ изображенiи повседневной жизни, со всею сложностью бытовой и психической жизни въ черте оседлости.
"Распадъ" - это широкая картина того глубокаго переворота, который происходитъ въ еврейской семье средней буржуазiи. Жизнь последней сложилась давно и, повидиному, прочно, благодаря той замкнутости, которой еврейство обязано особымъ условiямъ черты оседлости, не позволявшимъ естественнаго обмена и соприкосновенiя постороннихъ элементовъ и внутренней жизни еврейской среды. Но жизнь не могла остановиться въ этой среде, она только замедлила свое теченiе, благодаря искусственнымъ перегородкамъ, и на исторiи семейства Розеновыхъ мы видимъ все то, что раньше привыкли встречать въ русской буржуазной семье. Распадъ семьи идетъ съ двухъ, такъ сказать, сторонъ - извнутри и извне. Съ одной стороны, старики Розеновы, по своему хорошiе, обыкновенные люди, всю жизнь посвятившiе детямъ, чувствуютъ, что между ними и последними все шире и шире раздвигается какая-то щель, отделяющая ихъ другъ отъ друга. Это - внутренняя причина распада, выростающая сама собой, благодаря различiю во взглядахъ на жизнь и въ пониманiи ея задачъ и целей. Съ другой стороны, упадокъ семейнаго благосостоянiя, такъ какъ дела Розенова пошатнулись, ускоряетъ распадъ семьи, внося острые раздоры изъ-за средствъ къ существованiю. И то, и другое продуктъ новыхъ жизненныхъ условiй, съ которыми старики не умеютъ сладить, что мучитъ ихъ и вызываетъ острое чувство боли при виде непониманiя этихъ мукъ детьми. Но и последнiя мучаются и страдаютъ не менее, такъ какъ и они видятъ, и чувствуютъ все шире раздвигающуюся щель семейной жизни. Ихъ пониманiе и требованiя къ жизни и возвышеннее, и глубже, и проще въ то же время, но они не мирятся и не могутъ примириться съ упрощенными семейными традицiями. Съ особой страстностью относится къ распаду семейнаго уклада мать, Соня Розенова, для которой семья - все, и вне семьи - ничего. Это - истая древляя Рахиль, для которой въ муже и детяхъ - весь мiръ, а все, что его окружаетъ, или возбуждаетъ въ ней вражду, или желанiе употребить на пользу той же семьи. И мать яростно отстаиваетъ цельность семьи противъ детей и противъ угрожающаго мiра, надвигающагося на нее со всехъ сторонъ со своими новыми, злыми и безжалостными требованiями.
Отецъ еще готовъ понять это требованiе своей жизни и только скорбитъ, что грозящее разоренiе делаетъ его безсильнымъ помочь детямъ на первыхъ шагахъ ихъ самостоятельности. Мать, какъ настоящая хранительница стараго завета "все для семьи", до конца не мирится съ требованiями детей, и если понимаетъ что, то лишь стремленiя старшаго сына Якова, который является въ повести типичнымъ образцомъ интеллигентнаго еврея-буржуа. Онъ получилъ среднее образованiе, имеетъ аттестатъ зрелости, и его мечта кончить университетъ и стать докторомъ, завести широкую практику и, жить для себя. Узкiй и низменный эгоизмъ Якова, требующаго всякихъ жертвъ отъ отца и матери для осуществленiя своего идеала, ей понятенъ. Онъ прямо вытекаетъ изъ стараго уклада семьи - все для себя, и мать не о томъ скорбитъ, что Яковъ эгоистъ, а лишь о томъ, что онъ не вполне согласенъ на те меры, которая она рекомендуетъ ему, въ роде женитьбы на богатой невесте. Сама готовая на все во имя семьи, даже на преступленiе, она не можетъ понять некоторой его брезгливости. Розенова это цельная натура, вся изъ одного куска, не знающая колебанiй тамъ, где речь идетъ о благе семьи. Эту ея целостность рельефно оттеняетъ дряблость мужа, добраго и по своему умнаго дельца, который запутался въ противоречiяхъ жизни, понимаетъ и детей, и ее, и свое безвыходное положенiе, но вечно колеблется, много говоритъ и ничего не делаетъ.
И дети тоже представляютъ две разновидности. Яковъ весь въ мать по силе своего эгоизма. Онъ добивается своей цели и заставляетъ отца сколотить нужную сумму для поездки его за границу, чтобы тамъ докончить образованiе и вернуться съ дипломомъ врача. Давидъ это сколокъ отца, рефлектирующiй, порывистый, но слабый и потому такой же жалкiй. Онъ женится по увлеченiю на бедной девушке и съ первыхъ же шаговъ начинаетъ такую же семейную жизнь, отъ которой ушелъ изъ дому, какъ бы продолжая дело распада, который не въ одной семье Розеновыхъ начался и не на ней одной окончится, какъ бы героически ни были усилiя такихъ железныхъ натуръ, какъ мать.
это самое яркое и сильное место, когда эта мать, обезумевшая отъ распада семьи, крадется на чердакъ, чтобы совершить поджогъ, а потомъ ея мужъ, знающiй истину, съ невыразимой мукой видитъ, какъ, спасая ихъ, его жена губитъ жалкiе остатки другихъ семей, еще более несчастныхъ и пришибленныхъ.
"Какъ жалко, ничтожно его горе предъ этимъ огромнымъ горемъ. Какой ужасъ совершить преступленiе на спине беззащитныхъ, безсильныхъ людей. Розеновъ схватился за грудь, чувствуя, что вотъ, вотъ самъ онъ крикнетъ, чтобы связали его, преступника, чтобы бросили на этотъ костеръ, который онъ самъ зажегъ. Но жена, грозная, стойкая, какъ рулевой въ бурю, смело направляла къ видневшимся берегамъ. Пусть не дрожитъ Исаакъ. Она, она стоитъ на страже, и нетъ той дорогой цены, которой она не дала бы за спасенiе своей семьи. Довольно уже страданiй, безсонныхъ ночей, страховъ, мученiй. Пусть горитъ этотъ старый проклятый домъ, ибо съ нимъ сгоритъ все ужасное прошлое. Здесь погибли люди, и вотъ они окружаютъ ее, молятъ, стонутъ, но разве она мало плакала въ жизни? Пусть каждый думаетъ о себе..." И она чувствуетъ себя глубоко правой, какъ волчица, задавившая овцу, чтобы прокормить своихъ детенышей, и равнодушно смотритъ на пожаръ. "А пожаръ разгорался все больше подъ влiянiемъ не стихавшаго ветра и, казалось, грозилъ сжечь до корня эти дома безпредельной нищеты и горя. Все небо было освещено его пламенемъ, и видно было, какъ быстро уходили облака, зажженныя по краямъ. И точно гигантскiя скорбныя руки, сплетаясь и разнимаясь, столбы огня поднимались вверхъ все выше, чтобы умилостивить божество, молить его о спасенiи, умиротворить его всегда карающую десницу, передавая небу своимъ горячимъ дыханiемъ огонь мукъ и страданiй, сжимавшiй эти бедныя сердца ихъ жажду о капле счастья, о куске обезпеченнаго хлеба; а между темъ внизу, тамъ, где стояли уставшiе и обезсиленные люди, крики о спасенiи, плачъ, стоны не переставали смешиваться съ воемъ ветра, хищнымъ воемъ праздновавшаго победу чудовища*.
Въ чемъ же лежитъ коренная, внутренняя причина распада? Ответъ даетъ письмо сына Левы, который уходитъ изъ дому въ неведомую даль, чтобы "служить народу". Лева тоже цельная, прямая натура, какъ и мать. Если для нея семья все, ея Богъ и тиранъ, для него Богомъ является неподкупная совесть, которая не мирится съ жизнью только для себя, для семьи, чего бы это ни стоило другимъ. Мать приноситъ мiръ въ жертву семье, Лева жертвуетъ семьей во имя интересовъ мiра, которые несовместимы, по его мненiю, съ интересами современнаго семейнаго уклада. Въ письме къ отцу онъ говоритъ: "Спрашиваешь ли ты себя еще, кто правъ изъ насъ? Знаешь, что я скажу тебе, отецъ. При настоящихъ условiяхъ, всякiй изъ нашей семьи поступилъ, какъ могъ, и въ прямомъ смысле слова виноватыхъ нетъ, все правы. Ты могъ бы поставить другой вопросъ: должно ли оно было такъ случиться, не было ли возможности избегнуть этого распада? Я отвечу тебе уверенно: нетъ, оно не могло быть иначе. Настоящая семья всегда носила въ себе зародышъ распаденiя, а ея идеалы, внушаемые детямъ, только углубляли эту пропасть. Если она еще не погибла, то она начинаетъ уже погибать, и она погибнетъ. Есть одно спасенiе отъ этого разгрома, ты его не захочешь, это работа для народа. Если бы ты воспиталъ насъ въ этой мысли, мы бы, можетъ быть, не разбрелись, твоя жизнь была бы иной, и все бы мы работали другъ подле друга, связанные не зоологически, не кровной связью, которая, ты видишь, разрывается отъ перваго усилiя, какъ сгнившая нитка, а общими интересами народнаго дела, которые не сравняются съ родственными связями. Но безъ этого семья и общество, которое образуетъ эти семьи, должны разрушиться. Это неизбежно, какъ день после ночи".
"заместительницъ", составляющихъ огромный кадръ несчастныхъ, осужденныхъ на поддержанiе современной семьи ценою отказа отъ собственной семейной жизни и радостей материнства. Въ каждомъ произведенiи г. Юшкевича идейность содержанiя преобладаетъ, что резко выделяетъ его среди современныхъ беллетристовъ. До сихъ поръ въ его произведенiяхъ почти исключительно захваченъ мiръ еврейства, кроме "Студента Павлова", въ которомъ авторъ сделалъ попытку нарисовать неустойчивую психологiю одного изъ представителей современной молодежи, попытку, по вашему мненiю, удачную, хотя выведенный имъ типъ и не вполне законченъ.
Если идейность составляетъ преобладающую черту въ характере таланта г. Юшкевича, то художественность является главнымъ элементомъ въ творчестве г. Куприна. Изъ десяти небольшихъ разсказовъ, составляющихъ сборникъ, трудно сказать, который лучше. Исключенiе составляетъ самый большой изъ нихъ "Молохъ". Неомотря на отдельныя превосходныя места, напр., описанiе общей картины завода, въ разсказе, скорее повести, чувствуется какая-то связанность, словно художникъ работаетъ подъ чуждымъ влiянiемъ.
"Молоха" перейти къ следующему разсказу "Ночная смена", и впечатленiе сразу меняется, словно предъ нами новый авторъ. И далее это новое впечатленiе все растетъ и усиливается, не ослабевая до конца этой небольшой книги. Это впечатленiе необычайной свежести, чистоты и яркости. Читая эти небольшiя сцены, этюды и очерки, испытываешь такое ощущенiе, какъ въ ясный весеннiй день, когда воздухъ расширяетъ грудную клетку и дышется легко и свободно, а на ясномъ до прозрачности небе съ удивительною отчетливостью вырисовываются мельчайшiя детали молодой зелени деревьевъ. Жизнь радуетъ въ такiя минуты, и этою безсознательною радостью, что жизнь интересна, полна и глубока самыми разнообразными ощущенiями, проникнута вся книга. Художникъ, словно ребенокъ, выбежавшiй въ поле, не можетъ натешиться непосредственностью бытiя и передаетъ ее читателю, который и самъ заражается его здоровымъ, бодрящимъ настроенiемъ и невольно восклицаетъ: "Господи, какъ хорошо жить на свете!" А между темъ содержанiе разсказовъ вовсе не изъ веселыхъ. Въ нихъ, какъ и въ жизни, печаль и радость, смешное и грустное перемешиваются въ причудливыхъ узорахъ, слагаясь въ общую, пеструю и яркую картину, живую почти до осязательности.
"Въ лесной глуши".
Или описанiе болота и вымирающей на немъ семьи, кругомъ застывшiй въ тумане лесъ и дикая колыбельная песня, которую, быть можетъ, тянули еще предки этой затерянной въ болоте семьи. Авторъ безсознательно подымается въ этомъ чудесномъ разсказе до высшаго символа, въ которомъ художественность изображенiя проникнута глубокою идеею. Такое же глубокое впечатленiе производятъ и другiе разсказы, какъ "Ночная Смена", "Ночлегъ", "Дознанiе". Несколько въ иномъ роде два последнихъ прекрасныхъ разсказа - "Въ цирке" и "На покое", въ которыхъ тонкая психологiя действующихъ лицъ изображена съ редкимъ мастерствомъ, доступнымъ только настоящимъ художникамъ. Что особенно выделяетъ г. Куприна, это его сжатая манера,-- ни одного лишняго штриха, ни одного шаблоннаго эпитета, во всемъ строгая соразмерность. Уверенность и твердость рисунка, уменiе сразу найти сущность изображаемаго явленiя и нужную для даннаго образа точку освещенiя, обнаруживаютъ въ г. Куприне художника, идущаго своею самостоятельною дорогою. Его последнiй разсказъ "Трусъ", напечатанный въ январьскомъ номере "Журнала для всехъ", по оригинальности задачи и художественному выполненiю - лучшая вещь, напечатанная за последнее время. Психологiя труса, еврея-актера, отправляющагося въ экспедицiю съ суровымъ и смелымъ контрабандистомъ, это настоящiй шедевръ. Цирельманъ - нервная и тонкая натура, чуткость и раздражительность которой делаютъ его превосходнымъ артистомъ, увлекающимъ зрителей неподдельностью выражаемыхъ имъ чувствъ, и его товарищъ - Файбишъ, грубый и смелый, благодаря тупости, съ которою относится къ окружающимъ явленiямъ, два поистине превосходныхъ образа. Настроенiе Цирельмана въ бойкой корчме, где онъ увлекаетъ зрителей своею игрою, и ночью, во время злополучной экспедицiи, передано съ полнотою и законченностью, удовлетворяющею самую придирчивую критику.
Въ лице г. Куприна русская литература, по нашему мненiю, обогатилась новой крупной силой, отъ которой мы можемъ ожидать многаго. Все эти небольшiе разсказы, такiе изящные, законченные, цельные и глубокiе, показываютъ, что авторъ можетъ дать и нечто более крупное, чемъ отдельный этюдъ или картинка. Въ "Молохе" видна уже попытка поставить себе большую задачу. Съ техъ поръ прошло шесть летъ, талантъ автора выросъ, окрепъ и сложился, и новая попытка въ этомъ направленiи, для насъ несомненно, дастъ лучшiй результатъ. Съ техъ поръ г. Купринъ освободился отъ несвойственныхъ ему прiемовъ въ искусстве, глушившихъ его самостоятельный талантъ и извращавшихъ его свободное влеченiе къ разносторонности и полноте жизни. Въ "Молохе" онъ еще подражалъ, въ разсказахъ, после того написанныхъ, въ особенности последняго времени, какъ "Въ цирке", "Болото" и "Трусъ", талантъ г. Куприна свободенъ вполне, нашелъ свою дорогу и идетъ крупными шагами впередъ.
выступаетъ "Не страшное" Короленки. "Не страшное" - это мелочи жизни, которыя незаметно обволакиваютъ душу, постепенно усыпляютъ голосъ недовольства и гасятъ огонь свободы и чести, пока человекъ нечувствительно для себя не погрузится въ дремотное состоянiе, изъ котораго выходъ одинъ - въ могилу. "Не страшное" - потому что незаметное, будничное, притупляющее вниманiе своей обыденностью, темъ, что все это "въ порядке вещей", какъ, напр., этотъ сонный машинистъ, который , ведетъ поездъ, где разсказчикъ монотонно передаетъ несложную драму, разыгравшуюся на глазахъ у него, бокъ-о-бокъ, и которую онъ бы прогляделъ, если бы не ея трагическiй конецъ, заставившiй его проникнуть въ страшную силу "не страшнаго".
"-- Да, я, знаете, на одной изъ станцiй пошелъ къ локомотиву. Машинистъ человекъ отчасти знакомый... Хронически, доложу вамъ, сонный субъектъ, даже глаза опухшiе.
"-- Да?-- спросилъ собеседникъ равнодушно.
"-- Положительно-съ. Теперь представьте себе, такъ сказать, картину. Мы вотъ все заснемъ. Поездъ несется на всехъ парахъ, а управляетъ имъ, все, такъ-сказать, держитъ въ рукахъ человекъ некоторымъ образомъ совершенно осовелый.
"Собеседникъ завозился на своемъ месте и сказалъ съ признаками безпокойства.
"-- Да... вы это вотъ съ какой стороны? Действительно, чортъ возьми... Положенiе!
"-- Вотъ видите. А ведь тоже какъ просто выходитъ и какъ обыкновенно въ Петербурге тамъ или где... вообще въ какомъ-нибудь управленiи сидитъ человекъ и передъ нимъ - таблицы. Въ известной графе - машинистовъ столько-то. Жалованiя имъ, заметьте, столько-то, а поверстныхъ столько-то. Ну, поверстныя-то эти, это пробегъ, соответственно потребности. Цифра, такъ сказать, полезная, доходная. А вотъ жалованье людямъ величина уже переменная, непрочная. Если взять меньше машинистовъ - меньше жалованья... Понимаете: простая, такъ сказать, математика свободная игра цифръ, чернильный значокъ въ ведомости. Чего проще! А отъ этого по полямъ и равнинамъ вотъ въ этакiя лунныя ночи мчатся вотъ этакiе же поезда, и съ машинъ тускло глядятъ впередъ полусонные, запухшiе глаза... Минута какая-нибудь... естественное действiе сна. - И вотъ-съ, можетъ быть, надъ нами уже, такъ сказать, виситъ то, что всего таинственнее и неразгаданнее на свете... Толчекъ какой-нибудь, трескотня, все кувыркомъ, стоны эти, крики тамъ...
"-- Ну васъ, ей-Богу, съ вашимъ карканьемъ, - сказалъ собеседникъ и, приподнявшись съ подушки, селъ на скамью.
"-- Да нетъ, я, ведь, это такъ, для поясненiя, такъ сказать, своей мысли, съ оттенкомъ невольной досады сказалъ первый. - Я не о физическомъ страхе говорю... Дастъ Богъ, доедемъ благополучно... Я это къ нашему разговору: и тутъ ведь все вполне обыкновенно. Въ конце то ведь, если сказать по чистой совести, непременно простой значокъ на бумаге, сделанный где-нибудь въ Петербурге какимъ-нибудь господиномъ. И господинъ то опять самый обыкновенный: и сюртучокъ, и галстучекъ, и видъ порядочности... И деточекъ любитъ, и жене сувенирчики, разумеется, даритъ...*
Да, вотъ какъ все просто и ничуточку не страшно, а жизнь то ау! Какъ оно и случилось съ разсказчикомъ. Нужна катастрофа, "стоны эти, крики тамъ", чтобы человекъ встряхнулся, съ недоуменiемъ и ужасомъ увиделъ, что ничего у него въ душе не осталось, все не то что ушло, а одеревенело, застыло и заглохло, и счастливъ, кого катастрофа еще можетъ разбудить, оживить въ немъ человеческое и поднять его надъ "нестрашной" будничной жизнью. Вотъ и Семенъ Николаевичъ Будниковъ, о которомъ идетъ разсказъ, въ начале жизни тоже имелъ "где-то тамъ, позади что-то этакое... идейное". А тамъ наследство, хлопоты объ устройстве, жизнь, текучая изо дня въ день, и засосало, сталъ человекъ самымъ обыденнымъ, заправскимъ животнымъ. Цель жизни, смыслъ ея, "идейное" исчезло, осталось накопленiе безцельное и безсмысленное.
"И ничего этого... трагическаго что ли, страшнаго... Я и говорю,-- дело самое обыкновенное: прiехалъ въ глухой городишко человекъ, который говоритъ о томъ, что деньги только средство, что жизнь наша ненормальна, что онъ будетъ работать для достиженiя какихъ-то целей, ну и прочее въ этомъ роде... И понемногу превращается въ Семена Николаевича Будникова".
безъ всего трагическаго и страшнаго, затихъ, замолкъ и сталъ обыденнымъ учителемъ, который учитъ, но никого не просвещаетъ. Ответственность, связь людей другъ съ другомъ, идейность все ушло куда-то, пропало, осталось "нестрашное", тихое житiе. У Будникова была такъ себе, "нестрашная", самая обыденная въ жизни стараго холостяка исторiя - связишка съ девушкой, съ теченiемъ времени сама собой прекратившаяся. А тутъ еще кстати подвернулся дворникъ Гаврила, который все дело прикрылъ венцомъ по любви. Все, значитъ, и совсемъ благополучно бы было. Если бы не то, что все одно съ другимъ связано, одно за другое цепляется и такъ или иначе, но требуетъ завершенiя. И у Будникова былъ одинъ моментъ, когда будто что-то человеческое въ немъ шевельнулось къ обольщенной Елене, что онъ и думалъ утишить тоже обыденномъ образомъ, проще говоря уплатить. Онъ предложилъ ей выбрать и взять себе одинъ изъ выигрышныхъ билетовъ, а когда она не взяла, самъ наметилъ ей карандашомъ билетъ, который и долженъ былъ считаться ея собственностью. Билетъ этотъ вдругъ и выигралъ... Дело темное, но Будниковъ деньги оставилъ, какъ и билетъ, у себя, а Елена вышла замужъ за Гаврилу. И шло все хорошо, пока не пошли сначала слухи объ этомъ выигрыше и не ввязался въ дело пропащiй человекъ, ходатай по дедамъ изъ темныхъ дельцовъ, Роговъ, бывшiй ученикъ разсказчика, когда-то въ гимназiи подававшiй большiя надежды и сильно привязавшiйся къ разсказчику въ тотъ его перiодъ, когда и тотъ еще горелъ огнемъ свободы и чести. Но потомъ, испугавшись неудовольствiя начальства, онъ не сумелъ отстоять начатыя имъ задушевныя беседы съ учениками и утратилъ влiянiе на чуткаго, но неустановившагося юношу. Мальчикомъ, а потомъ въ университете Роговъ выдавался и способностями, и стремленiями, но потомъ свихнулся после смерти любимой матери, сказалась и наследственность отъ отца алкоголика, и въ родной городъ Роговъ вернулся уже проходимцемъ. Онъ постепенно сближался съ мужемъ Елены и подбиваетъ того выкрасть злополучный билетъ. Но Гаврила, подъ влiянiемъ разбуженной ревности къ Будникову и злости за утаенный выигрышъ, убиваетъ Будникова. И тогда въ душе разсказчика возстановляется вся незаметная цепь причинъ и следствiй, изъ которыхъ слагается "нестрашное", то, что "затопляетъ, затопляетъ все уголки души..." Какъ могъ онъ жить бокъ-о-бокъ съ людьми, у которыхъ шла драма, а онъ даже не интересовался ею? Какъ могъ допустить, чтобы хорошiй мальчикъ, котораго онъ просвещалъ, сталъ мерзавцемъ? Зачемъ отъ страха передъ вздорными требованiями начальства отказался отъ благодарной роли просветителя и превратился въ учителя - машину?
Нашъ бледный пересказъ не даетъ представленiя о прелести выдержанной формы этого замечательнаго произведенiя. Въ предыдущей книге мы говорили о г. Короленке по поводу III-го тома его разсказовъ. "Не страшное" вноситъ въ знакомый образъ писателя новую черту, о которой намъ, вероятно, еще придется говорить. Это - неспокойный тонъ новаго разсказа, некоторая тревожность, проникающая его, не ощущавшаяся въ его прежнихъ, всегда такихъ ясныхъ и спокойныхъ по настроенiю, разсказахъ. Художникъ является тутъ не живописцемъ, а лирикомъ. Учитель, отъ лица котораго ведется разсказъ, не просто наблюдатель, онъ человекъ съ сложной и глубоко интересной душевной жизнью, и передавая намъ абрисъ простой драмы, участникомъ которой онъ считаетъ и себя, онъ пробуждаетъ и въ душе читателя сложныя и глубокiя настроенiя. Вследствiе этого его разсказъ волнуетъ до глубины души, возбуждая жгучее чувство боли за ту жизнь, что "нестрашно" и постепенно "затопляетъ все уголки души". Просыпается сознанiе ответственности и встаетъ вопросъ, а что если и каждый изъ насъ тоже Будниковъ въ своей жизни. Что если смыслъ жизни и цель ея тоже потеряны и осталось только увлеченiе средствами, осталось "нестрашное", незаметное прозябанiе изо дня въ день... А жизнь не стоитъ и быть можетъ близка у каждаго своя катастрофа, когда и онъ услышитъ призывъ, что сделалъ онъ для осуществленiя своихъ идеаловъ, для того идейнаго, которое у каждаго было "где-то тамъ, позади?..."