Глава восьмая
НОВЫЕ СКИТАНИЯ. - ОТНОШЕНИЯ ГОРЬКОГО И КУПРИНА В 1908 - 1916 гг.
Возвращение Куприна в Петербург было сопряжено для него в этот период с тяжелыми переживаниями. Богемная среда втягивала его в свои попойки, кутежи, мешала работать, много времени отнимали частые посещения известных "литературных" ресторанов "Капернаум" и "Вена". Куприна тяготила эта бессмысленная и бессодержательная жизнь. В конце 1906 г. он поселился в Гатчине, скрывая свой адрес. Чтобы избавиться от неприятных ему навязчивых "друзей", Куприн прибегал даже к наивным мистификациям. Так, в письмо к Ф. Д. Батюшкову, находившемуся в Финляндии, Куприн вложил другое письмо, адресованное какому-то из петербургских знакомых и написанное Куприным якобы из Гельсингфорса. Прося Батюшкова наклеить на вложенное письмо финскую марку и опустить в почтовый ящик, Куприн объясняет причины такой странной просьбы: "Марья Карловна проболталась кое-кому о нашем настоящем адресе. Я боюсь нашествия моих венских друзей, и тогда пропала работа, пропало радостное настроение труда, пропала трезвая жизнь, с таким тру- дом установленная. Прилагаемое письмо должно служить отводом глаз для разных эфиопов" (письмо от 5 декабря 1906 г.).
"венских друзей" было нелегко, и богема, сгубившая не одного талантливого писателя, принесла немало горьких переживаний Куприну. К этому присоединились и семейные неприятности, и в начале 1907 г. Куприн уехал для лечения сдавших нервов в Финляндию. Он надеялся здесь поработать, но ожидания его не оправдались. В письме к Батюшкову от 25 марта 1907 г. он жалуется, что ничего не написал: "На мое горе мне попались 10 томов Дюма-pere и 7 т. Гюго. Точно подсолнышки. Но Гюго хуже. Дорогой мой, если бы ты знал, как писатели всех стран крадут у Дюма. Правда, - прибавляет Куприн,- и он таскал обеими руками отовсюду". Как будет указано ниже, и это чтение не пропало для Куприна даром и принесло свои плоды.
Хотя финляндская поездка в литературном отношении не оправдала себя (результатом ее явились очерки "Немножко Финляндии"), для Куприна она имела большое семейное и личное значение - туда он поехал с пле- мянницей Д. Н. Мамина-Сибиряка, Елизаветой Морицовной Гейнрих, ставшей затем его женой, после развода с Марьей Карловной.
С этого времени у Куприна вновь начинается период скитаний. То он живет в Гатчине, то переезжает в Крым, то проводит зиму в имении Батюшкова, в Даниловском.
В 1908 - 1909 г. Куприн начал работать над своей известной повестью "Яма". Чтобы создать благоприятную обстановку для работы и вырваться из круга "венских" и "капернаумских" знакомств, Куприн в 1909 г. переехал в Житомир, затем в том же году переселился в Одессу, где провел с перерывами несколько лет. Материальное положение его, несмотря на литературный успех его произведений и присуждение ему Академией Пушкинской премии, было крайне трудным; издательства не высылали гонорара, семья увеличивалась, денежные заботы отвлекали от творчества. Письма и телеграммы Куприна к Батюшкову полны жалоб на "бамбук" (безденежье) и просьб то выхлопотать ссуду в Литературном фонде, то просто выслать ту или иную сумму. Некоторые письма полны отчаяния: "В то время, когда я мучительно горел, обдумывая "Яму", я принужден был бегать по всему Житомиру в поисках за деньгами. А в ломбарде мне сказали, что вся наличность исчерпана, и что если придет кто выкупить вещь, то только в том случае мне будет выдана ссуда под мои бебехи" (письмо от 24 апреля 1909 г.). 18 февраля 1910 г. он сообщает Батюшкову из Риги:
"Боюсь, опишут вещи". - "Я - одинок, денег ни копейки, - писал Куприн А. А. Измайлову, повидимому, в 1910 г.,- связан семейными обстоятельствами, долгов пропасть. Кредит исчерпан, нечем платить за квартиру, и все, что было ценного, давно в ломбарде - пальто, женины каракули и кольца, ковры и т. д. Теперь очередь мебели красного дерева, но чорт ли ее возьмет". В другом письме Куприн сообщает, что у него не было 8 копеек, чтобы заплатить почтальону за присланное без марки письмо, и пришлось идти к почтмейстеру просить поверить ему письмо в долг. В эти годы Куприн переживал особенно тяжелое настроение: "И еще потому я не мог до сих пор приняться за "Яму", что уж больно много начитался критики-до того, что мне моя работа опротивела. Теперь насилу справился и начинаю" (письмо к Батюшкову от 26 сентября 1909 г.). - "Критика и публика начинают меня забывать. Денег нет, никто меня не любит. Накрутил, намутил я тысячу сумбурных дел, многих приобидел, многих оттолкнул от себя невниманием. И вот подходит старость, утомление, а вместе с ними ужасная мысль. Ах, зачем я в юности не занялся торговлей или педагогией. Таковы мои итоги прошлых лет" (письмо А. А. Измайлову 1909 г. из Одессы).
В письме к Ф. Д. Батюшкову от 2 декабря 1909 г. Куприн с горечью описывает свой приезд в Даниловское, где находились художник П. Нилус и И. А. Бунин: "Появление мое было похоже на визит Каменного Гостя. Очевидно и до них дошел слух о моем сумасшествии". Эти сплетни, литературные и театральные дрязги, трудное материальное положение, смерть матери (в июне 1910 г.) - все это сильно влияет на работоспособность писателя. "Яма" двигается медленно, Куприну прихо- дится ради денег писать мелкие и мало обработанные вещи, которыми он сам недоволен.
"Я очень беден теперь и подрабатываю кустарным промыслом,- с горечью сообщал он Батюшкову в письме от 20 апреля 1910 г. и перечислил затем:
- За эти дни написал 1) "В трамвае" (500 строк) для "Утра России"; 2) "Искушение" (600 стр.) для "Русского слова"; 3) "По-семейному" для корреспондентского бюро (300 стр.); 4) "Скэтинг-Ринк" для журнала Татаринова того же имени (300 стр.); 5) "Они будут..." для "Русского слова" (300 стр.); 6) "Леночка" для "Одесских новостей" (600 стр.); 7) Статью о Твене (100 стр.) и 8) статью о П. Нилусе (о книге) 20 стр. ... Ты видишь, вместо того, чтобы писать Яму, я пишу мелочи. .. На что мне жить? Я уже все заложил. Поневоле пишу, что попало и где попало. Надо есть!". Спешка Куприна в работе и неразборчивость, с которой он относился к печатным органам, искавшим его сотрудничества, давали враждебным журналистам повод для нападок на него. Так, в связи с тем, что рассказ "По-семейному" был отдан Куприным в Корреспондентское бюро, в ряде газет появилась язвительная заметка под заглавием "Циркулярный рассказ"; в этой заметке без каких-либо комментариев, но с явным злорадством сообщалось, что рассказ "По-семейному" был напечатан в пасхальных номерах десяти газет.
Газетные репортеры сильно досаждают Куприну своими бесцеремонными сообщениями о нем и его поступках. "Знаешь ли, - писал он Ф. Д. Батюшкову 1 апреля 1910 г.,- от этой газетной брехни я стал теперь совсем седой". В недатированном письме из Одессы (1910) Куприн жаловался А. А. Измайлову: "Здесь про меня репортеры такое врут, что у меня "аж очи на лоб вылазят". Кажется, на-днях побью какого-нибудь рецензента". Жадность Куприна "видеть все, знать все, уметь все и писать обо всем", как он позднее говорил об идеальном репортере, во многих случаях подавала повод к тому, чтобы о нем писали в газетах в духе сенсаций и лживо перетолковывали его действия и суждения. То он поднимается на воздушном шаре с С. И. Уточкиным, то в водолазном скафандре опускается на дно Черного моря, то летит на аэроплане и едва не погибает при этом. Много огорчений доставляли Куприну журналисты, желавшие обратить на себя внимание читателей своими нападками на него. Так, в 1908 г. с "сенсационными разоблачениями" личной жизни Куприна, в дальнейшем оказавшимися клеветой, выступил некий Ф. Райлян. Узнавший из газет об этой истории на первом ее этапе М. Горький писал В. Л. Львову- Рогачевскому: "Что за ужас, этот инцидент Куприна - Райляна! Неужели около Ал. Ивановича нет человека, который бы посоветовал ему хоть выехать на время из России! - Следовало бы встать за Куприна, что бы он там ни наделал".
В январе 1911 г. Куприн участвует в жюри на чемпионате в одном из петербургских цирков. Когда он по какому-то поводу удалился с эстрады, публика стала, как сообщали газеты, кричать: "Подать сюда Куприна!". Этот инцидент вызвал обильные злорадные отклики самых разнообразных органов буржуазной печати, включая "Новое время", "Биржевые ведомости" и др. Внимательно следивший за русской жизнью и знавший об этом случае А. М. Горький с возмущением писал по этому поводу одному из своих корреспондентов: "Куприн - публичный писатель, которому цирковые зрители орут... Подать сюда Куприна! Тургеневу бы или Чехову крикнули этак?".
"Ямы" (1909) не улучшило материального положения Куприна. Кочуя с семьей по России (Житомир, Одесса, Рига, снова Одесса), он мотивирует это необходимостью найти место, где жизнь была бы дешевле и где можно было бы легче прожить с семьею. "Брожу по России, как Вечный жид! Теперь мы, вот, почему-то решили ехать в Гагры. Почему в Гагры, зачем в Гагры, какие такие Гагры - никто не знает" (письмо к Ф. Д. Батюшкову от 13 августа 1909 г.). - "Милый кум! Опять один Аллах ведает, как, почему и зачем очутились мы, вместо Гагр, в Одессе" (ему же от 30 августа 1909 г.).
Очень жалуется Куприн в своих тогдашних письмах к друзьям на жадность и некорректность издателей. В письмах к Батюшкову 1909 - 1910 гг. Куприн неоднократно рассказывает о притеснениях, чинившихся ему различными "литературными предпринимателями". Особенно много огорчений доставил ему издатель журнала "Новая Россия" Н. Архипов. Жаловался он и на "нерасположение к себе" К. П. Пятницкого, заведовавшего издательством "Знание", писал, что всегда был "пасынком у Знания" и т. д.
В 1911 г. по соображениям экономии и необходимости быть ближе к прижимистым издателям Куприн окончательно поселяется в Гатчине. В это время он заключает договор с издательством А. Ф. Маркса, выпускавшим популярный журнал "Нива", о продаже права на свои произведения. Надежды Куприна на то, что это мероприятие улучшит его материальное положение, мало оправдались: ему пришлось возвращать значительные суммы другим издателям, с которыми он был связан более ранними, невыгодными для него договорами. Через несколько лет в беседе с газетным репортером, задавшим ему вопрос о его материальном благосостоянии и просившим извинения за нескромность такого вопроса, Куприн сказал: "Чего же тут нескромного, ничего у меня, кроме долгов, нет. Дом два раза заложен, многие вещи, как говорится, "в починке"... Были кое-какие ковры, да камни, да цепочка - все "чинится". Чем объяснить это: непрактичностью, глупостью или расточительностью?! Право, не знаю! Главная причина некоторых лишений - моя доверчивость. Я всегда верил слову человека,- даже тем, которые меня обманывали по два-три раза. В контракты не вчитывался, в юридическом крючкотворстве не разбираюсь, и, может быть, отсюда мои материальные неудачи... Ну, да все это меня не удручает. Что бы я был за русский писатель, если бы умел устраивать свои дела или давал бы деньги в рост и всякое такое.. .".
Все же летом 1912 г. Куприн смог осуществить поездку в Ниццу, куда врачи направили его для восстановления расшатанного здоровья. "По словам А. И., - писал ниццский корреспондент "Биржевых ведомостей", - он почти растерялся от наплыва новых впечатлений. Не изменяя своей обычной общительности, он быстро сошелся на дружескую ногу со здешними рыбаками, синдикатами кучеров, шофферов и разного рода рабочих, завел знакомства во французском обществе врачей, педагогов, посетил несколько предвыборных собраний, и хотя французы, особенно ниццары, относятся подозрительно к иностранцам, Куприн сумел расположить в свою пользу окружающих".
Ницца очень не понравилась Куприну, как и вообще Западная Европа: "Нет, Федор Дмитриевич,- писал он Батюшкову 29 апреля 1912 г.,- заграница не для меня! Я до сих пор - а это уже 3 недели - живу в Ницце и никак не могу отделаться от впечатления, что все это нарочно, или точно во сне, или в опере. И, главное, ничто меня не удивляет и не заставляет верить в пре- лести европейской культуры". Рассказав о своих дорожных злоключениях, Куприн продолжал: "Но Ницца... Ницца гаже всего. Какой-то международный вертеп, игорный дом, растянувшийся по всей Ривьере...". Через месяц он снова жалуется Батюшкову на Ниццу: "Здесь ужасно. Пожирают мустики. От южного ветра у меня трясутся нервы. Купаться не могу - нервная сыпь. Одолевает бедность, и гнетет жара.
"Завидую тебе. Ижима, болота, собаки, охота, русская речь, свободная одежда, тихие зори, липы, сладкий сон в тишине, в своем доме! Ах, ах, ах... "... Ой, как хочу в Россию! Ужас! Но завяз в Ницце, и конец. Теперь барахтаюсь, чтобы вынырнуть".
Гораздо больше понравился Куприну "милый, очаровательный Марсель", "удивительный город".
Подводя позднее итоги своему заграничному путешествию, Куприн указывал корреспонденту, что самым интересным для него было "соприкосновение с улицей":
"Целые дни я проводил в порту Марселя, на молах, среди всех этих носильщиков, продавцов, матросов, пролетариев всякого рода и их подруг. Нас предупреждали о некоторых улицах, что туда опасно заглядывать даже днем. Разумеется, я ходил туда ночью, и никто меня не обидел. Все это славный народ".
Результатом заграничной поездки Куприна явилась книга "Лазурные берега" (1913), составленная из очерков Ниццы и Марселя. Острая и меткая наблюдательность, уверенная четкость рисунка, умение отбирать су- щественное, интересное, характерное, крепкий, можно твердо сказать, классический язык делают особенно привлекательными эти живые умные очерки. Если сравнить с ними ранние очерки Куприна 90-х годов "Киевские типы", очерки Донбасса, рост художественного мастерства Куприна становится особенно заметным.
"Лазурные берега" имели еще одну важную черту: в отдельных местах книги прозвучали новые ноты; у Куприна, подчеркивавшего в предшествовавшие годы свою "аполитичность", а в 1911 г. написавшего "Королевский парк" (см. стр. 77), почувствовалось отражение нараставшего нового подъема революционного движения.
Он писал: "Судьба моей прекрасной родины в руках рыцарей из-под темной звезды", имея в виду черносотенно-монархическое правительство. В другом месте, рисуя виденную им в Варшаве сцену избиения городовым извозчика, Куприн многозначительно прибавил:
"Конечно, вечное, милое, русское христианское терпение - прекрасное достоинство. Однако события последних дней показывают, что это терпение иногда разгорается в пожар". "События последних дней", о которых упоминал здесь Куприн, - это Ленский расстрел (4 апреля 1912 г.), первомайские стачки, охватившие всю страну, восстание солдат-саперов в Ташкенте в июле 1912 г. и т. д. Отражением новых настроений Куприна следует считать прекрасный рассказ "Анафема", направленный против монархическо-церковной посмертной травли Л. Толстого. Рассказ этот, напечатанный в журнале "Аргус" (1913, № 2), был запрещен цензурой, книжки журнала конфискованы, а издатель "Аргуса" и Куприн привлечены к ответственности за богохульство.
"Меня влечет к героическим сюжетам. Нужно писать не о том, как люди обнищали духом и опошлели, а о торжестве человека, о силе и власти его". Не следует однако переоценивать значение этих высказываний Куприна. "Героическое", о котором он говорил, "торжество, сила и власть человека", о которых он собирался писать, это совсем не то, что имел в виду, употребляя те же или почти те же термины, М. Горький. Однако на общем фоне буржуазной упадочной литературы тех лет слова Куприна имели определенный прогрессивный смысл. И можно полагать, что эти новые настроения, появившиеся у Куприна, были следствием его гуманистического отношения к действительности. Новый общественный подъем тех лет заставил его по-иному отнестись ко многому. К этому времени относится приглашение Горького, который писал из Капри:
"Дорогой Александр Иванович!
"А не заглянете ли вы на тихий остров Капри повидаться, побеседовать, рыбы половить со здешними рыбаками?
"Я и многие русские - встретили бы вас с великой радостью; уверен, что вам понравилось бы и природа и жизнь здесь.
"Будь у меня немножко больше свободного времени - я приехал бы в лощеную Ниццу сманивать вас сюда, но -к сожалению - как раз в эти дни пленен "делами" и публикой из России.
"Здесь небольшая колония русских, очень хорошие, интересные люди. Приезжайте!
"Жду ответа и буду душевно рад видеть вас, пожать вашу руку. А. Пешков".
На фоне приведенных выше и в дальнейшем отзывов Горького о Куприне периода 1908 - 1910 гг. данное письмо может показаться непонятным, непоследовательным. На самом деле оно было вполне закономерным следствием отношения Горького к Куприну, было проявлением постоянной заботы Горького о замечательном, но слабохарактерном писателе, которого он высоко ценил.
Поэтому следует здесь остановиться подробно на отношении Горького к Куприну в 1908 - 1912 гг.
Новые произведения Куприна после 1905 - 1906 гг. не отвечали требованиям, которые Горький предъявлял к литературе. Повесть Куприна "Суламифь" ему не понравилась: "Куприн,- сказал Горький писателю- декаденту С. Ауслендеру, - хороший бытописец, но совсем незачем было ему трогать Песню Песней, - это и без него хорошо. А Соломон его смахивает все же на ломового извозчика".
"Морская болезнь" вызвало возмущение Горького. "Не находите ли вы, - писал он критику М. Неведомскому (М. П. Миклашевскому),- что армейский поручик Куприн слишком часто сморкается на социал-демократию? Талант - хорошо, но скандалить необязательно". Через некоторое время в 21-м сборнике "Знания" был опубликован рассказ Куприна "Ученик" - о шулере в студенческой форме и его похождениях на волжском пароходе. Рассказ этот свидетельствовал об измельчании критического реализма Куприна и его отходе от серьезной общественной тематики, уступках с его стороны обывательскому равноду- шию к политической борьбе. Новое произведение Куприна заставило Горького, находившегося тогда на Капри и давно уже видевшего тлетворное влияние эпохи реакции на Куприна, написать К. П. Пятницкому исключи- тельно взволнованное письмо. Приведем из него несколько отрывков. "Третьего дня из газетного объявления узнаю, что в 21-м сборнике напечатан рассказ Куприна. Куприн - это человек, который всем открыто говорил, что "Знание" его обжулило, обворовало и т. д. Мне известно, что он говорил это в формах грубых, резких: я помню также, что и сами Вы, говоря о его клевете, сильно злились".
Крайне резко отозвавшись о "Морской болезни". Горький продолжал: "Сегодня получаю сборник, читаю Куприна. Недоумеваю. "Ученик" написан слабо, небрежно и по теме своей - анекдотичен. Можно подумать, что автор написал его специально для "Знания", кое, в его глазах, видимо является издательством, готовым печатать всякую дрянь, лишь бы она была подписана "именем", "Говоря короче - я такого рассказа в "Знании" не напечатал бы. И вообще полагаю, что Куприну - нет места в Знании и - не должно быть <...>". Указав, что печатание подобных вещей заставляет его отказаться от редактирования сборников "Знания", Горький так мотивировал свою позицию в этом вопросе:
"Я решительно против литературного шарлатанства и цинизма, против торговли чувством и мыслью, против литературы, "услужающей" обывателю-мещанину, который желает и требует, чтобы Куприны, Андреевы и прочие талантливые люди закидали и засыпали вчерашний день всяким хламом, чтобы они избавили обывателя от страха пред завтрашним днем".
Непримиримый тон этого письма был продиктован не только тем, о чем непосредственно говорит здесь Горький. Несомненно, были еще более глубокие причины: Горький был очень огорчен тем, что не осуществились большие надежды, которые он возлагал на талант Куприна; он негодовал на Куприна, разменивавшего свое большое и яркое дарование на произведения вроде "Суламифи", в которой Горький справедливо видел уход от реализма, и на такие отвратительные вещи, как "Морская болезнь"; Горький был возмущен политическим равнодушием, которое афишировал тогда Куприн в беседах с газетными сотрудниками и в своих произведениях 1908 г.; наконец, Горькому претили капернаумские и венские приключения Куприна, о которых писали буржуазные газеты и падкие на сенсацию мелкие журналы. Во всем этом Горький видел со стороны Куприна служение обывателю-мещанину, испугавшемуся революции 1905 года и больше всего боявшемуся новой революции; этому мешанину была по душе пряная и грубоватая экзотика "Суламифи", уводившая от современности, ему нравилась "Морская болезнь" Куприна, оплевывавшая социал- демократию. Во всем этом Горький видел идейное предательство, литературное ренегатство.
Через несколько месяцев Куприн выступил с рассказом "Последнее слово", темой которого было изобличение обывательщины, мещанства. Горький был расстроен тем, что произведение это было помещено в еженедельной газете "Весна" Шебуева, газете исключительно пошлой, газете с обывательским лозунгом: "В политике - вне партий, в литературе. - вне кружков, в искусстве - вне направлений". Горький писал по этому поводу С. П. Боголюбову: "Скандалят наши литераторы - гадость какая эта "Весна"! И прикрыта именами Андреева, Куприна. Грустно и тяжело!". В том же 1908 г. Куприн, лечившийся в Ессентуках от ишиаса, прочитал лекцию о современной литературе под названием "Портреты и характеристики". Текст лекции не был напечатан и, насколько известно, не сохранился. Поэтому для знакомства с ней приходится пользоваться га- зетным изложением ее. В этой лекции Куприн коснулся и творчества А. М. Горького. Но какая разница между высказываниями Куприна о Горьком в этой лекции и тем, что говорил он о Горьком в 1905 г.!
"Дети солнца", Куприн сказал сотруднику "Одесских новостей": ""Дети солнца" написаны с особенной любовью и обдуманностью... Все поняли ее <пьесы> истинность и жизненность".
Тогда же, по словам М. К. Куприной-Иорданской, Куприн сообщил ей следующее: "Скиталец сказал сегодня умную вещь. Горький предложил ему быть на "ты", но Скиталец ответил: "Мы с вами не пара: я - горшок глиня- ный, а вы чугунный. Если слишком близко стоять с вами рядом, разобьешься...". Да, все мы по сравнению с Горьким горшки глиняные, он один чугунный... Он как великий мастер владеет темами, а не темы владеют им".
Совершенно иной характер имело высказывание Куприна о Горьком в ессентукской лекции 1908 г. Здесь чувствуется какое-то покровительственное отношение "настоящего" художника к талантливому, но "заблуждающемуся" собрату, чувствуется даже какая-то снисходительность, и, пожалуй, пренебрежительный тон: "Горького, - сообщает корреспондент,- он <Куприн> назвал могучим, красочным талантом, а лучшим его произведением драму "На дне". Когда Горький захотел учительствовать, он стал падать, но, судя по "Исповеди", снова по- дымается". Отозвавшись таким образом о Горьком, сказав о нем полуободрительную фразу, Куприн тут же рассыпался в похвалах "необыкновенному, ужасному, сумрачному таланту" Л. Андреева. В течение 1909 - 1911 гг. расхождение между Горьким и Куприным продолжается.
Тем больший интерес представляет цитированное выше приглашение. Вместе с письмом А. М. Горького было получено письмо от М. Ф. Андреевой. Куприн в это время путешествовал по Италии. В его отсутствие Е. М. Куприна сообщала Ф. Д. Батюшкову в письме от 17 июля 1912 г.: "Зовет Горький на Капри, и Мария Федоровна написала очень милое письмо". Вернувшийся через несколько дней из итальянского путешествия, Куприн был чрезвычайно обрадован и тронут письмом Горького: "Вы очень меня тронули, дорогой, добрый Алексей Максимович, что не совсем забыли обо мне. Без зова, правду сказать, я не решился бы к Вам приехать: знаю, как Вас осаждают. А теперь непременно приеду, даже через несколько дней".
Когда же из-за забастовки моряков поездка Куприна на Капри не состоялась, он с огорчением писал Горькому: "Из-за забастовки застрял в Ливорно и едва смог вернуться домой в Ниццу... Ежедневно вздыхаю о том, что не успел повидаться с вами, - так мечтал об этом!".
"Дорогой Алексей Максимович! Верьте не верьте, а я только потому не приехал к Вам, что у нас у троих было ровно два франка и 5 снт <сантимов>. Теперь дела поправились, и всей душой я стремлюсь в Неаполь, но надо ехать в Solco Maggiore лечиться, иначе на всю зиму обезножу".
Едва ли следует сомневаться в искренности этих писем Куприна. Именно около этого времени он с особенной остротой ощущал свою печальную славу опускающегося писателя, и поэтому приглашение Горького имело для него значение огромной моральной поддержки. Он понимал также, что приглашение Горького имеет и большое общественное значение - оно свидетельствовало о том, что Горький, несмотря на репутацию Куприна, не порывает с ним отношений, а это несомненно подымало Куприна в глазах той части передовой критики и читателей, с которыми он не мог не считаться. Поэтому по возвращении на родину Куприн счел нужным в беседе с А. А. Измайловым специально остановиться на эпизоде с приглашением Горького: "У меня было намерение приехать на Капри к Горькому, но забастовка сделала то, что все пути в Неаполь оказались для нас отрезанными... А жаль, и прежде всего потому, что для меня было бы большой радостью повидаться с Горьким. Он звал меня таким милым, дружеским письмом". В этом интервью Куприн несколько изменяет положение вещей: он излагает дело так, словно поездка к Горькому входила в его планы, словно письмо Горького не было причиной возникновения этих планов, словно у него, Куприна, не было чувства робости и сконфуженности перед Горьким, в чем он признавался между строк в своем ответе на приглашение: "Без зова, правду сказать, я не решился бы к Вам приехать...". Слова "знаю, как Вас осаждают" должны были только замаскировать эту робость и сконфуженность.
Итак, вопрос о встрече Горького с Куприным был поднят именно Горьким.
Чем же объясняется этот шаг с его стороны? Несомненно, приглашение это свидетельствовало о том, что Горький имел какие-то определенные планы в отношении Куприна. Правильно, по нашему мнению, истолковывает этот факт проф. Ю. Г. Оксман в статье, сопровождающей публикацию письма Горького Куприну:
"Отход Куприна в пору реакции с передовых общественно-политических позиций ощущался Горьким как потеря временная, досадная, но не безнадежная". Очевидно, Горький надеялся при личной встрече воздействовать на Куприна, напомнить ему совет, данный в письме о сборнике памяти Чехова, - "о более серьезном отношении к самому себе". Очевидно, Горький хотел вернуть Куприна на покинутую им в годы реакции дорогу революционной, идейной литературы.
"Лазурных берегах" сдвиги в позиции Куприна не были в дальнейшем упрочены и подкреплены.
"эфиопами", как он называл своих приятелей по ресторанам "Вена" и "Капернаум", Куприн так и не сумел. Все это отрицательно влияло на его общественную репутацию, на его здоровье и работоспособность.
Сказалось это не только на его литературной деятельности, но и на отношениях с Горьким.
Если рассказ "Черная молния" пропитан "горьковским духом", если в 1913 г. в беседе с газетным сотрудником Куприн приветствует слухи о предстоящем возвращении Горького в Россию, если в письме к Горькому Куприн называет его "чудесным художником", то в том же 1913 г. Куприн снова выступает против Горького, солидаризируясь с буржуазной литературной и театральной критикой. Это было связано с появлением статьи Горького, осуждавшей постановку Московским Художественным театром инсценировки романа Достоевского "Бесы". Буржуазная пресса раздула этот факт с целью опорочить Горького, авторитет которого все больше рос в эти годы нового общественного подъема. Бульварные "Биржевые ведомости" провели по этому поводу опрос ряда писателей и критиков и результаты этой анкеты поместили под крикливым заглавием "О выпаде г. Горького против Достоевского", предварив печатаемые ответы редакционной статьей, резко направленной против Горького. На первом месте был помещен ответ Куприна.
"Причиной вмешательства Горького в постановку Художественным театром "Бесов" Достоевского, - заявил Куприн, - я считаю его слишком долгую причастность к партии социал-демократов. От этого он привык на все смотреть под известным углом зрения и во всем искать и видеть тенденциозность. Выступление Горького было бы понятно, - поучающе продолжал Куприн, - со стороны какого-нибудь партийного деятеля, а не крупного русского писателя". И далее в совершенно развязном тоне Куприн заявил: "Письмо Максима Горького является бестактностью и по отношению к Художественному театру, и к публике, чтущей Достоевского".
"Биржевых ведомостях" (Ф. Д. Батюшков, С. А. Венгерови др.), выступил с печатным протестом против редакционного предисловия; подписи Куприна под этим протестом нет. Нам не известно, обращались ли к нему участники протеста с предложением присоединиться и он отказался, или просто они сочли не- тактичным привлекать его к своему выступлению, - и то и другое возможное объяснение данного факта достаточно определяет общественное лицо Куприна в 1913 г.
Не последнюю роль в упадке общественного уважения к Куприну в это время сыграл выход в свет - конечно, не без его ведома - нагло рекламной книги "Десятилетие ресторана "Вена"", где имя Куприна часто упоминалось. В разделе "Наброски углем" ему была посвящена статейка, в которой о Куприне говорилось как о почетном завсегдатае этого ресторана, приводились его эпиграммы и эпиграммы на него, а в конце анонимный автор серьезно писал: "Будущий историк литературы без сомнения отметит значение "Вены" в творчестве А. И. Куприна - отрицательно оно или положительно, - дело будущего". Сам анонимный панегирист "Вены" полагал, или, по крайней мере, утверждал, что влияние "Вены" на твор- чество Куприна положительно.
Как отразилась "венская" история на положении Куприна, едва ли нужно говорить. Он сам это хорошо чувствовал. В одном недатированном, но, повидимому, относящемся к этому времени письме к А. А. Измайлову Куприн с горечью заметил: "Если бы кто-нибудь брал специальное жалованье, чтобы ставить видных писателей в самое <непристойное> положение, то и тот не мог бы так скомпрометировать меня при всей моей доверчивости, как это делаю я".
В 1914 г., в начале империалистической войны, Куприн был призван на военную службу как офицер запаса, но резкое ухудшение здоровья вынудило его вскоре покинуть службу.
"Лазурных берегах" о своей прекрасной родине, судьба которой находится "в руках рыцарей из- под темной звезды", в ряде статей он проводил мысль о народном характере войны, о том, что эта война - "последняя", что задача интеллигенции бороться за монархическую Россию. Вместе с тем в это же время Куприн написал один из самых замечательных по силе критического реализма своих рассказов "Канталупы", в котором почти с такой же силой, как некогда в "Поединке" разоблачал гнилость царской армии, - показывал темные проделки крупных работников правительственного аппарата.
"субъективно стремясь содействовать счастью и благу своей родины и народа, Куприн по существу стал глашатаем и пособником империализма, который он искренно разоблачал в своих художественных произведениях". В творчестве Куприна в 1915-1916 г. замечается новое и странное для него явление. Ранее трезвый реалист и противник "таинственной" тематики, он пишет в 1915 г. "спиритический" рассказ "Неизъяснимое", в 1916 г. - "Воля", в 1917 г. -"Каждое желание",- произведения, свиде- тельствовавшие о начавшемся резком упадке его художественного дарования.
Несмотря на то, что печатал Куприн в эти годы довольно много (в течение 1913 -1917 гг. вышло четыре тома его произведений), он постепенно перестал быть писателем первого ряда. Особенно заметно было это во время его 25-летнего юбилея в декабре 1914 г. Хотя по его просьбе никаких публичных чествований не было из-за происходившей тогда войны, однако в ряде журналов и газет появились посвященные ему статьи. Подводя итоги своего юбилея, Куприн правильно почувствовал, что перестал быть нужным писателем:
"... Меня положили уже на полочку. Взяли книжку, прочитали в свое время, кто - по моде, кто - с любовью, переплели, поставили в шкаф и забыли, и только на Рождестве разве смахнут пыль с переплета: такое печальное чувство наполняет меня, когда я оглядываю томы своих сочинений", - говорил он своему приятелю, журналисту В. Регинину.
болезненно сказался на последующих произведениях Куприна. В Течение периода после 1906 г. он держался в основном тем, что в полосу господства декадентства и "могильных настроений" был писателем-реалистом, писателем-жизнелюбом. Но порою и он уступал модной эротике, нередко близкой к порнографии, и писал такие антихудожественные произведения, как "Морская болезнь" (1908), вызвавшая справедливые нарекания у М. Горького, или реакционно звучавшая в тогдашних условиях утопия "Королевский парк".
Противоречивый, плохо понимавший тенденции исторического развития России, Куприн к 1917 г. перестал быть актуальной литературной величиной, хотя и сохранил в глазах рядовых читателей и буржуазной критики значение "генерала от литературы".
встретились они после приезда Горького в Петербург, проявилось ли в чем-нибудь их сближение, - по недостатку данных сказать трудно. Во всяком случае, в мемуарах В. А. Рождественского о Горьком со- хранены сведения о том, что осенью 1916 г. у А. М. бывал "вялый, малоподвижный, всегда чего-то стесняющийся А. И. Куприн". Повидимому, эта стеснительность была того же рода, что и робость и сконфуженность, сквозившие в ответе Куприна на приглашение Горького приехать на Капри.
В тех же воспоминаниях В. А. Рождественского приводятся несколько отзывов Горького о Куприне. Так, характеризуя прозу Бунина, А. М. Горький сказал: "Это вам не милый, рыхлый Александр Иванович Куприн, в чьем даровании есть что-то поистине обворожительно женское, несмотря на все страшные вещи, о которых он пишет". А говоря о Л. Андрееве, Горький произнес пророческие слова:
"Русская литература не прощает оторванности от быта. Не принимаются на нашем черноземе столь экзотические цветы. Всему есть историческое возмездие. Вот увидите: немудрый, но честный писатель Куприн переживет громкую славу Андреева, и мало кто об этом пожалеет". В октябре 1916 г. Куприн прочел в Баку лекцию "Судьбы русской литературы". Здесь он, естественно, должен был изложить свой взгляд на характер и значение творчества М. Горького.
Вот что, по словам репортера газеты "Баку", сказал тогда Куприн: "Горький, это - буревестник, черной молнии подобный. Он впал только в один грех: его тянула к себе земля и поэтому зачастую он был тенденциозен в ущерб своему огромному таланту. На время он ушел от русской жизни и стал сух. Но вот он снова коснулся родной земли и стал, как и прежде, прекрасным.
"У Горького прекрасный русский язык". Хотя в этом отзыве и слышатся прежние упреки Горькому в тенденциозности, но они не ослабляют общей оценки таланта Горького как "огромного" и "прекрасного".
и буржуазией ждать от него нельзя.